Андрей Кивинов - Петербург - нуар. Рассказы

Убийца увидел, что Маша, скорее всего, попросила закурить, потому что стук каблуков прекратился и девушка с гвоздикой стала рыться в сумке. Потом зажегся слабый огонек, но из-за ветра прикурить долго не удавалось. Еще минута, и опять застучали каблуки.

Маша затянулась сигаретой, но опять, как и несколькими часами раньше, из канала плеснуло на нее холодной водой. Маша наклонилась над перилами, вода была далеко. Маше показалось, что в ней скользнуло отражение — или нет, чья-то тень, но вода унесла ее, еще одна тень, и опять течение понесло ее куда-то…

Охотник увидел, как Маша медленно, будто прислушиваясь к музыке и пытаясь попасть в такт, начала танцевать. Препарасьон, сессон па-де-ша, шене… переход в большой жете по кругу… Нет — неверно! Она вскинула руку, словно отбрасывая заученные позы, и резко, рассекая воздух, ее опустила. Горечь потери в изломанных движениях локтей и коленей, кружение уродливого страдания, бессилие после родов, нелепый безумный полет и падение со всего размаха… Ее тело развевалось знаменем отчаяния, ее танец был танцем тени, пляской смерти и невиданного преображения, он был так непохож на все, что знала она раньше. Жаль, что некому было оценить рождение того сумасшедшего вихря, который вдруг поселился в ней.

Зритель был только один. Он нажал на курок, когда танцовщица оказалась у самого моста и, продолжая па, наклонилась очень низко, как будто хотела рассмотреть в воде собственное отражение. Пуля не прервала ее движения, и через секунду воды сомкнулись.

Сева шел через дворы один, охранника отослал, пусть поработает. Он знал здесь все, вырос здесь. Каждый дом был отмечен дракой, поцелуями, унижением, такое тоже было, — не всегда он был над, иногда и под… Сейчас он чувствовал себя в самой силе, ввинченным в эту жизнь как шуруп, и если уже суждено пойти на дно, то вместе со всей лодкой. Страхи, невроз, от которого у него когда-то подергивалось веко, и всякая там рефлексия были позади…

Это самоубийство — быть подростком с подергивающимся веком. И он победил этот тик. Мечта стать рулевым в этой жизни осуществилась, а раз осуществилась — значит, от Бога, если Он, конечно, есть. А если нет, тем лучше, значит, он без посторонней помощи заработал свой руль. В любом случае, в этой жизни есть закономерности, которые помогают ему идти вверх по лестнице. Забег в самом разгаре, слава богу, никогда не переведутся ослы, способные только подчиняться, которые жить не могут без таких, как он, без его твердой руки и ободряющей улыбки. Он начал строить планы на завтра. О Маше он не думал.

— Вон уже сколько воды натекло, надо торопиться… Так что?.. и скрипку не брать? Сидишь в своей норе, и вроде все тебе надо. А выйдешь — к чему это барахло? Только статуэтку упакую, балерину фарфоровую, надо пыль с нее стереть и завернуть в газету… полно у нас тут балерин, Мариинский театр рядом, там как заведенные они, а эта всегда сидит грустная, неживая, будто больная. Черт побери! Отбилась ножка! Ах ты… И музыка звучит слишком громко, уши уже болят, красивая музыка, кто играет, не знаю, — там, наверху… или я схожу с ума, потому что ум — это границы, их пора стереть… да нет, это пыль, пыль пора стереть… А вода течет, рекой течет, мне уже на стул, что ли, забраться. Да не увлечет меня стремительный поток вод, не поглотит пучина, не затворит надо мною пропасть зева своего… Пасть ненасытную свою за мной не захлопнет…

Вот они думают, что меня закрыли… странные люди, как будто меня еще можно закрыть. Видите, наводнение началось, нужно торопиться, за вещами пришлю. Так много страшного, что уже не надо бояться. Я уезжаю, да, я говорила — за вещами пришлю, только вот надо Машеньке передать. Вот так надо сказать ей: «Маша, танцуй!»

Маша! Слышишь, Маша? Танцуй! Танцуй, Маша, — иначе пропадем.

Сева как раз остановился, чтобы вытащить сигареты, когда сверху на него упало грузное тело. Он ударился головой о землю и уже ничего не видел, только почувствовал, как стремительный мощный поток повлек его за собой.

Комичная смерть большого начальника, убитого вывалившейся из окна старухой — впрочем, грех ее так называть, ей не было и шестидесяти, — на некоторое время развлекла читателей газет.

Машу так и не нашли и записали ее в без вести пропавшие.

Мы шли по Итальянской улице.

Итальянская улица была пуста.

Полпятого — самое непопулярное время для белой ночи.

Все ее кареты превращаются в тыквы.

Кучера в крыс.

Хрустальные башмаки — падают и бьются.

Бальное платье оказывается испачкано золой.

Тыквы стремительно катятся к мостам.

Крысы — заряжают по полной и всячески выябываются.

Всем хочется уже домой, но «мостовики» и «метрошники» — заперты.

Начинается утренний озноб.

Уже везде лужи блева и осколки пивных бутылок.

Время поливальных машин еще не пришло.

Метро закрыто еще час.

Но мы были как раз местные — ребята с района.

Мы уже давно привыкли, что, выйдя элементарно заплатить за свет на Миллионную, натыкаешься на атлантов, которые держат небо.

Пойдешь прямо — упрешься в Эрмитаж.

Налево — дворы Капеллы.

Направо Казанский собор…

«А зачем тебе Исаакиевский? Ссы тут!»

Мой спутник Леха Саксофон окончательно осознал «щасте жить на центру и тусить на районе».

И сочинил эту радостную песню.

Теперь мы громко пели ее на пустой площади.

«Давай, Леха, крути. Скрути сразу парочку, хорошо же тут, Пушкин ручкой машет… мы ему пяточку оставим… лучшему поэту — лучшую пяточку!»

Мы уже сидели на скамейке и глядели на Пушкина.

Бомжи, которые собираются в сквере под памятником Достоевскому, на Достоевской называются «достоевцы», а те, что под Пушкиным, на Пушкинской — «пушкинцы». А тут у нас вообще никого… полпятого, время-то детское — и никого.