Джеймс Олдридж - Дело чести

Квейль не понимал, о чем они говорят, но ему нравилось в маленьком греке то, что он такой горячий спорщик. Когда дорога пошла вверх и из-за гор подул холодный ветер, Квейль, шедший впереди, увидел озеро, на берегу которого расположена Янина.

— Вот и озеро, — сказал он по-немецки, иисусоподобному греку.

— Да. Теперь уже близко.

— А как насчет немцев? Есть какие-нибудь признаки немцев?

— Пока никаких. Хотя до озера совсем рукой подать. Да. Вот оно!

Путь теперь казался длиннее именно потому, что они были так близко. И Квейль сейчас больше думал о Елене, чем о немцах. Было уже так близко, что не стоило перебирать в уме всякие возможности. И когда на миг его пугала мысль, что Елена могла вылететь на «Бомбее» в тот день, когда его самого сбили итальянцы, он спешил отогнать такое предположение и сосредоточить внимание на расстилавшейся перед ним красноватой дороге.

И наконец он увидел первых жителей греков.

— Смотрите, немцев здесь нет. Вон — греки!

Маленький грек просиял и указал на запряженную мулом телегу, двигавшуюся им навстречу из города, очертания которого уже вырисовывались на берегу озера.

Квейль не обратил внимания на греков, сидевших в телеге, когда она проезжала мимо. Это могли быть и переодетые немцы, но он не обратил на них никакого внимания. Он продолжал идти словно по глубокому снегу, с трудом поднимая ноги. Вот он миновал скрещение дорог, рощицу на окраине города, потом небольшие домики и наконец — большое, свисавшее над дорогой дерево у заставы, где происходила всегда проверка машин и повозок. Но сейчас здесь не было ни души.

Когда он миновал охрану, ему бросились в глаза следы бомбежки. Ни один дом не сохранил нормального вида. На улицах деревянные обломки, груды кирпича, исковерканная колючая проволока, грязь, воронки, обгорелые бревна и мертвая тишина.

Он добрался до лежавшей в развалинах главной улицы; здесь ему повстречалось несколько солдат, бродивших без цели. Общее впечатление от покинутого жителями города было очень тягостное. Вдруг он вспомнил о госпитале. Город был разрушен и казался мертвым… А госпиталь?.. Он прошел через грязную площадь, сплошь усеянную воронками, наполненными водой, мимо разбомбленной гостиницы, где они жили. Он шел не останавливаясь, совсем забыв о маленьком греке и о греке, похожем на Христа, которые плелись позади.

Но вот и госпиталь. Он увидел людей, толпившихся перед входом, и несколько автобусов и улыбнулся: здесь был кусочек жизни. Но здание госпиталя было разрушено с одного конца, а с другого вся стена испещрена следами осколков, и он слышал запах. Он не мог сказать точно, что это был за запах, но он был связан с запахом разрушенного города и с этой тишиной, страшной и величественной. «Поистине величественной, — подумал он, — как раз подходящее слово».

Тяжело дыша, в каком-то замешательстве, он быстро протолкался к разбитому подъезду госпиталя. Распахнув дверь, он вступил в тяжелый запах смерти и того, что еще сохраняло жизнь. Он искал глазами девушку, обычно сидевшую за столом. Но ее не оказалось. Были только женщины и неряшливые мужчины, торопливо пробегавшие по коридору. Оглядевшись кругом, он направился в кабинет старшей сестры. Никто не обращал на него внимания.

Он открыл дверь и вошел. Какая-то маленькая женщина сидела на месте старшей сестры. Она удивленно подняла на него глаза.

— Простите, — сказал Квейль. Каждое слово болью отдавалось в голове. — Я ищу старшую сестру.

— Инглизи? — спросила женщина.

— Да, — кивнул он.

— Раненый? — Женщина коснулась своего лица и кивком указала на лицо Квейля.

— Да, но не в этом дело. Я ищу Елену Стангу.

Женщина не понимала, — он это видел.

— Елену Стангу, — повторил он, но женщина не понимала.

Он вышел и направился в приемную. Здесь на полу лежали раненые греки. Они лежали и в коридоре, и над ними склонялись женщины, а другие женщины ходили туда и сюда. Они даже не посмотрели на него, когда он проходил мимо.

Елены и здесь не оказалось. Все лица были новые.

Квейль прошел до конца коридора, затем через длинную палату, где тоже лежали раненые и стоял тяжелый запах. Он открыл дверь и увидел грека в белом халате. Грек подошел к нему, коснулся повязок у него на лице и что-то сказал сестре. Та подала ему ножницы, и он начал разрезать повязки. Квейль отстранился.

— Нет! Я ищу тут одного человека! — сказал он сердито.

— Что вы сказали? — спросила сестра по-английски.

— Я ищу… я ищу Елену Стангу. Я ищу ее.

— Не знаю… — сказала девушка, не выказывая никакого интереса.

Он видел, что объясняться бесполезно. Он прошел обратно через палату и вошел в небольшой кабинет рядом с кабинетом старшей сестры. Здесь было несколько девушек, которые скатывали бинты и возились с бутылками.

Она стояла у раковины и мыла руки…

— Елена, — сказал он.

Она обернулась.

— Это я, — сказал он. — Это я.

Он видел ее внезапно побледневшее лицо, а потом только одни широко раскрытые глаза, и она бросилась к нему, бормоча что-то невнятное. Он схватил ее за руки, когда она хотела коснуться его лица, и увидел, что она плачет, потом почувствовал, что и сам он плачет, — он не мог себе представить, что вот он здесь и слышит ее.

— Это ты! Ты ранен? Твое лицо…

И тут он почувствовал ее в своих объятиях, и она рыдала, горько рыдала, страшно рыдала, и у него внутри все оборвалось, и он стал неотъемлемой частью ее плача и нежного запаха, и его плечи тряслись в такт ее рыданиям, и по всему телу разлилось блаженное тепло, и руки его дрожали вместе с ее телом, и голова стала тяжелой… Ибо здесь было все: здесь был и сбитый самолет, и то, как он упал на руки грека, и «инглизи», и Нитралексис, и Деус, и падение, и страсть, и жара, и холод — и все.

Она подняла голову. Он взглянул на нее зрячими глазами и все почувствовал, ему только нужно было ее лицо, чтобы оно сказало ему.

— Твое лицо… — сказала она, протягивая руку и касаясь повязок.

— Не сердись, — сказал он. — Я такой грязный.

— Идем скорей… твое лицо… Ах, Джон…

И она снова заплакала.

— Это ничего, — сказал он. — Ничего, Елена. Все в порядке.

— Мне сказали, что видели, как ты разбился. Вот что мне сказали.

— Правильно. Но я уцелел. И остался жив.

Она смотрела на него не мигая и не отрывая глаз, затем повела его по коридору, в операционную и плакала, когда они шли по коридору, и смотрела на ставшие черными повязки на его лице, а он думал… и чувствовал исходившую от нее теплоту… и не хотел идти с ней в операционную… Он вдруг осознал весь хаос и неразбериху в госпитале, всеобщую суету и беспомощность, неуверенность и совершеннейшую безнадежность, и ему хотелось скорей бежать отсюда…

— Я в полном порядке. Я в полном порядке, — повторял он, когда они вошли.