Джеймс Олдридж - Дело чести

— Я видела, как один из них падал, — сказала госпожа Стангу.

— Да, — сказала Елена, обращаясь к Квейлю. — Мы ездили в Глифаду и видели, как на него сверху налетел небольшой аэроплан.

— Это был, вероятно, Квейль, — сказал Лоусон.

— Это был, вероятно, молодой Горелль: он сбил сегодня свой первый бомбардировщик.

— А вы тоже участвовали в бою? — спросила Елена.

— Сколько числится на вашем счету итальянцев? — перебил ее Стангу.

— Около двенадцати, — ответил Квейль с деланной небрежностью.

— Итальянцы как будто плохие вояки? — допрашивал Стангу.

— Далеко не плохие, когда действительно хотят драться.

— Чем же вы объясните, что сбили столько?

— У них нет никакой охоты воевать. Но в настоящем бою они держатся хорошо.

— Греки говорят, что самолеты у них никуда не годятся.

— Нет, самолеты у них не плохие. Но они не хотят воевать. В настоящем бою они дерутся как следует. Они умеют постоять за себя.

Квейль начинал скучать. Он не мог наблюдать за девушкой, — каждый раз, как он взглядывал на нее, она улыбалась и смотрела ему прямо в глаза. Черные волосы удивительно гармонировали с ее круглым лицом и миндалевидными глазами. Челка на лбу еще больше округляла ее лицо и как-то по-особенному смягчала его выражение, когда она улыбалась.

За столом избегали говорить о политике. Хозяева не знали, как относиться к Квейлю. Они не знали, насколько можно доверять человеку в военной форме, да к тому же еще англичанину. У англичан есть странная черточка — холодный патриотизм, который на самом деле вовсе не холоден, а наоборот, не знает меры. На них никогда нельзя положиться. Поэтому за столом не говорили о Метаксасе и других делах, хотя Лоусон именно для этого и привел сюда Квейля. Но Квейль ничего не имел против, ему довольно было девушки. Лоусон тоже относился к ней далеко не безразлично; Квейль это сразу заметил. Отец и брат девушки видели все. Отца это забавляло, а Астарис усмехался. Он не проронил ни единого слова, пока Квейль и Елена обменивались пустыми замечаниями. А потом начал спор с отцом на родном языке, конец которому положила госпожа Стангу.

— Вы уж извините их. Они все время спорят, — сказала она.

— Ну что ж, это очень хорошо, — возразил Квейль.

— Не совсем! Они слишком расходятся во взглядах, а ведь они отец и сын.

— В чем же вы расходитесь? — спросил Квейль. Его начали злить их упорные старания избежать политического разговора.

— Было бы невежливо обсуждать наши дела в вашем присутствии, — ответил Астарис.

Квейль назвал это политической трусостью, и они были не столько обижены, сколько озадачены его словами.

— Греков в этом упрекать нельзя, — вспыхнув, сказала девушка.

— Прошу прощения, — поспешил поправиться Квейль.

— Мы не можем и не хотим рисковать, — сказал Астарис. И оттого, что он в первый раз за весь вечер поднялся с места и принялся шагать по комнате, он уже не казался таким тщедушным, скорее наоборот — здоровым и сильным.

— Вполне согласен, — ответил Квейль, чтобы показать им свое сочувствие.

Разговор оборвался. Девушка встала и вышла. Квейль обратил внимание на ее медленную, слегка качающуюся походку и волнообразное движение плеч. После некоторого молчания Лоусон спросил Стангу, что говорится в вечерней сводке греческого командования.

— Они стоят у Корицы, мы захватили высоту, которая дает нам возможность овладеть городом в течение суток или даже, как сообщалось вчера…

Квейль поднял глаза и увидел девушку, спускавшуюся по лестнице в прихожую; на голову она накинула шарф или крестьянский платок: он отсюда не видел.

— Я иду поговорить по телефону, — сказала она по-английски, обращаясь к матери.

Квейль вскочил и поспешил в прихожую.

— Я провожу вас, — сказал он и взялся за пилотку.

— Не стоит. Тут недалеко, — ответила она. Она все еще была сердита.

— Я провожу вас, — повторил он.

Она пожала плечами, и оба направились к двери. Квейль видел, как остальные следили за ними.

— Не надевайте, — сказала она, когда Квейль хотел нахлобучить пилотку.

— Почему?

— Нас предупредили, чтобы мы не поддерживали знакомство с английскими военными. И расстегните шинель.

Квейль сунул пилотку под мышку и распахнул шинель.

— Я знаю, что ваш отец был в ссылке, — начал он.

— Да, — подтвердила она.

— Я только хочу сказать, что я знаю, почему вы избегаете политических разговоров.

— Вы — инглизи. Мы должны соблюдать осторожность. Мало ли кому вы можете случайно передать наши разговоры.

— Я понимаю, — сказал Квейль.

— За нами следят в оба. Астариса то и дело сажают. Отца теперь оставили в покое, он дал подписку, что стоит за Метаксаса. А Астарис не захотел.

— Вам остается только воды в рот набрать, — сказал Квейль.

— И быть трусами, как вы нас назвали. Но сейчас за все расстреливают, потому что война. Мы только благоразумны.

Они прошли по каменной дорожке и вышли за ворота. Было темно, луна еще не всходила. Он взял Елену под руку, — улица была немощеная: всюду рытвины и ухабы. Она не отняла руки, и он ощущал теплоту и упругость ее тела. Они свернули в узкую аллею, обсаженную деревьями по обе стороны; в аллее гулял ветер, и сквозь листву не видно было неба. В конце аллеи стояла небольшая будка, здесь была автобусная остановка. Сидевший в будке мальчик передал Елене телефонную трубку. Она набрала номер, поговорила по-гречески и повесила трубку.

— Я сообщила в госпиталь, что приду завтра, — сказала она мягко, когда они повернули назад.

— Вы медицинская сестра?

— Нет, я просто помогаю на пункте первой помощи.

— Что вы делали до войны? — спросил Квейль.

— Училась в университете. Я студентка.

— А вас никогда не трогали? — спросил Квейль, незаметно сжимая ей локоть.

— Мне обрезали косы, когда однажды схватили меня с Астарисом.

Он невольно посмотрел в темноте на ее волосы и спросил:

— Когда это было?

— Давно. Теперь я в стороне от этих дел. Из-за матери. Когда живешь в семье, приходится бороться на два фронта. Моя мать поседела, когда отца сослали. Он дал подписку, которую они требовали, потому что мать лежала больная. И я тоже поэтому не занимаюсь больше политикой.

Они молча продолжали путь, намеренно замедляя шаги. Трудно было быть предприимчивым, потому что Квейлю мешала пилотка под мышкой, и вообще он чувствовал себя неловко. Едва ли имело смысл разыгрывать кавалера. Он не знал, как подойти к этой девушке. Она не противилась, когда он крепче сжал ее руку, но он знал, что она воспротивится, если он попытается пойти дальше. И он не хотел рисковать.

— Где вы работаете? — спросил он. — В Афинах?

— Да.

— Я когда-нибудь навещу вас, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать.