Владимир Березин - Свидетель

Я выключил свет и, забравшись в кровать, сразу ухнувшую меня вниз, скрипя сеткой, вытащил из рюкзака початую бутылку креплёного вина. Отпив половину, я осознал, что жизнь не так дурна, в голове замелькали очень странные мысли, наконец появилось совсем уж непонятное сочетание «реализация личности», повернулось, закрутилось, и всё исчезло.

Жизнь приняла меня рано утром, и я долго лежал, вспоминая сны. Не вспомнив ничего, я произнёс: «Итак, зимним утром один начинающий писатель проснулся один на гостиничной скрипучей кровати…»

Я сразу застыдился этой фразы и начал неловко нащупывать ногой домашние тапочки. Пол был деревянный, крашенный масляной краской и очень холодный. Тут я сообразил, что есть мне совершенно нечего, и решил сразу же отправиться в ресторан. Одарив раковину жёлтой утренней слюной, я вылез из номера, кутаясь в библиотекарскую куртку. Ресторан оказался обычной столовой, с той лишь разницей, что «борщ вегетарьянский с мясом» разносила красивая толстуха в сиреневом халатике. В зале сидел сбродный люд — речники, железнодорожники, по-моему, даже один милиционер — все те, кто не имел постоянного жительства в городе и оказывался здесь, как говорят, «по делам службы».

На улице было сыро и холодно. Ветер опять и опять бросал воду на город, промывая ветровые стёкла, умывал окна почти невидимыми каплями. Он то стихал, то усиливался, и всё это подходило одно к другому — снежные тучи, ветер, сдувший весь вчерашний снег, пронзительно серая вода и баржи, сейнера, лебедки, краны, борта, швартованные о десятки покрышек, крики каких-то птиц. Вот, думал я, здесь говорят: рейд. А вот есть ещё пирс. Вставлю куда-нибудь и ещё, чего доброго, обзову не так. Надо бы спросить у матроса Рудакова. Вдруг я вспомнил, что Рудаков три месяца в плавании и не появится раньше весны. От этого стало немного грустно.

Вот мне уже почти тридцать лет. Я чуть было не стал инженером-электронщиком, но вовремя вмешался деканат, и я чуть было не стал старшиной-сверхсрочником. Потом последовательно я чуть не стал геологом, геодезистом, егерем и лесником.

И вот мне тридцать лет. И я пришёл к своей детской мечте, открытой маме в седьмом классе. Она спросила меня, кем я хочу быть, и я ответил, что хочу кем угодно, только бы не ходить на работу. Мама сказала, подумав, что это можно физикам-теоретикам и писателям. Немного поколебавшись, я выбрал.

«Иных примет там нет — загадок, тайн, диковин», — напевал я про себя тайные стихи. Ничего нет. Ничего и не было. Одна серость. Не стал этим, не стал тем. Писать надо, надо писать, это единственное, что надо.

Время обтекает меня. Раньше я плыл в его течении, а теперь стал отставать.

Я кутался в куртку и смотрел, как с подошедшего катера слезают люди с мешками, ругаются два матроса, подводя стрелу к ящику на корме, суетится вокруг них невысокий, какой-то скрюченный майор в серой шинели. Тут в моде серый цвет — цвет времени и брёвен…

Сошла с катера, поддерживаемая высоким мужчиной, низенькая толстая женщина и тут же села на кнехт.

Хотелось курить не особенно, а так, от нечего делать. Чтобы убить время.

Увесистый ящик на корме наконец подняли, завизжала лебёдка, низенький майор запрыгал по сходням, следя очарованным взглядом за ящиком. Стрела развернулась, ящик взмыл вверх и с треском раскрыл брюхо над водой. Из ящика выпал снегоход Буран и исчез, оставив на поверхности мыльное пятно. Майор тоненько завыл и, путаясь в шинели, побежал к матросам.

Курить-то как хочется… Почему-то я обрадовался. Знал, что это нехорошо и гадко. У соседа корова сдохла — мелочь, а приятно. Причал опустел. Остались лишь укутанная женщина да её спутник, о чём-то говорящий с водителем самосвала, стоящего вдалеке. Курево у них есть… Надо бы преодолеть неудобство и сдвинуться с места, но было лень. Отчего-то знакомой казалась спина высокого человека, говорящего с шофёром. Рядом с ними, тормознув со скрипом, остановился ещё один грузовик. Отчаянно хлопнув дверцей, из него выкатились два колобка, два толстеньких человечка и присоединились к беседе. О чём они говорят? И где я видел этого высокого, с чуть опущенной головой, расставленными широко ногами. Нет, когда я шатался здесь с моим дражайшим библиотекарем, я его не приметил…

Разговор накалялся. Явно мой высокий знакомец хочет нанять машину. Вещей и груза у него, правда, нет…

И тут я услышал хриплый выкрик:

— Да люди вы или не-ет!.. Люди или не-ет!..

И я сразу вспомнил, где встречался с хрипло кричавшим на причале человеком.

Машина ревёт по узкому лесному коридору, порой она резко уходит вниз, и мы бодаем лобовое стекло, но скоро откидываемся обратно на выпирающие пружины сиденья. Я сижу, как и полагается командиру, в центре. Слева — внимательный и молчаливый Колян, справа Серёга, постоянно бьющийся о все выступающие части (где он только их находит?), что, впрочем, не мешает ему болтать без умолку. Колян только внимательно слушает нас, цепко держа руль и выставив локоть в окно. Машина идёт по лесной дороге, заросшей, но всё ещё связывающей дальние точки с полком, а мы возвращаемся туда налегке, сгрузив кабель и ящики под пломбами, громыхая в кузове бочкой из-под соляра.

— А знаете, что нам Сизов рассказывал? — говорит Серёга. Сизов — это наш прапорщик, которому принадлежит бочка, а Серёгин вопрос не требует ответа.

— Во время войны вот здесь выгружали немцев на баржах, охраны никакой, а давали им только план по вырубке и сплаву. Выполните, дескать, план, тогда и будут соль, продукты, а нет — как знаете. И вот начали аккуратные немцы валить лиственницу и аккуратно вязать из неё плоты. Выгонят плот на середину, а он тонет. Снова сделают, а он тонет. Невдомёк было, что лиственница-то тонет…

Мы смеёмся. Нам почему-то не жаль этих немцев, мы вообще не воспринимаем их как реальных людей, как никому не жаль римлян или персов, которые гибли там в своих персиях, как мухи, и входили в учебники истории толпами с нулями — 1000, 10 000… Нам почему-то совсем их не жаль, хотя за два года мы узнали, как хреново сидеть в этих лесах, когда мошка залезает даже в сапоги и дальше, через портянки. Но всему есть конец, и то, что нас троих держат здесь лишних два месяца — гораздо важнее каких-то пленных немцев.

— Да, мошка… — продолжает рассуждать Серёга, — мошка — существо некультурное. Вот, скажем, комар — это культурное животное — у него есть хоботок. Правда, один салага озверел от них однажды настолько, что ловил, отстригал хоботки и отпускал, а то резал им задницы и заставлял изображать лошадь Мюнхгаузена — но это у него по молодости. Мошка же, в отличие от интеллигентного комара, хобота не имеет, а имеет одно сплошное хавло, как выразился наш общий друг Сухорукое. И то, что она выгрызает у вас в коже дырку вместо того, чтобы, подобно комару, получить свою порцию…