Павел Хюлле - Тайная вечеря

Чувство, будто он замкнут в стеклянном шаре, влекомом волнами в неизвестном направлении, и никогда оттуда не выберется, внезапно придавило доктора с огромной, едва ли не физической силой. Где-то в глубине сознания, правда, теплилась надежда, что сегодняшняя поездка — встреча со старыми знакомыми, возможно, ужин в каком-нибудь кабаке — приведет к неожиданному резкому повороту в его однообразной, катящейся под уклон жизни, но, с другой стороны, он прекрасно понимал, что чудес не бывает. И уж тем более чуда не следует ждать таким, как он, кто, даже падая на спину, умудряется расквасить нос. Еще одна назойливая мысль вертелась в голове: он сообщил о своем приезде Миколаю и деликатно осведомился, сможет ли у него переночевать. Сын согласился, но неохотно, отношения у них уже довольно давно были, мягко говоря, прохладные. Так что на исходе приятного дня его ждало ледяное сыновнее высокомерие, однако отменить визит — коли уж договорились — было бы еще хуже.

Обгоняющая их фура с немецкими номерами чуть не столкнула «рено» в канаву. Возвращаясь с обочины на асфальт, доктор включил радио.

Еще один круглосуточный магазин со спиртным взорвался в его родном городе. В десять с минутами мощный заряд разнес в щепы ларек неподалеку от пляжа. Почему именно там? Почему среди бела дня? Это что — начало новой серии терактов? Война банд? Действительно дело рук мусульман? — вопрошали журналисты на всех радиостанциях.

Даже станция Music Best прервала бесконечный, нежно журчащий поток шлягеров, чтобы повторить полицейские сводки. Комиссар Глинка подтвердил, что полученное от какого-то безумца письмо может иметь отношение к взрывам: «Не пощажу его, потому что продают правого за серебро и бедняка — за пару сандалий».

Цитата эта — Глинка сослался на экспертизу пресс-бюро курии — взята из Книги пророка Амоса, глава вторая, строфа шестая, и потому с мусульман следует снять подозрения — они, скорее всего, привели бы строфу из Корана. Тем не менее мечеть на Полянках закидали камнями, а новая, только еще строящаяся, в центре старого города, напротив костела Святого Николая, загорелась от коктейлей Молотова.

— Мы спасли почти все, — кричал в микрофон начальник пожарной охраны. — Огонь уже погашен! Бутылка попала только в забор, оснований для паники нет!

Очередной эксперт — мало кому известный доцент Розтока — утверждал, что цитата может быть камуфляжем: мусульмане, в особенности образованные, тоже знают Библию и могли ею воспользоваться — нетрудно догадаться, с какой целью.

Против этого решительно возражал доктор Ибрагим ибн Талиб из Свободного университета.

— Человек, написавший письмо, вне всяких сомнений, безумец, но не мусульманин, — ибн Талиб говорил со странным мягким акцентом, слегка растягивая слова. — Позвольте мне процитировать Паскаля. Он сказал: «С какой легкостью и самодовольством злодействует человек, когда верит, что творит благое дело!»

Доктор Левада бросил в автомагнитолу старую кассету «Дайр Стрейтс». Песня Money for Nothing всегда действовала на него успокаивающе.

Только через минуту до него дошло, что близнецы говорят о какой-то бутылке вина, с которой все и началось — там, за лесосекой, где они с Михалом собирали грибы. Бутылка лежала себе пустая, поджидая, чтобы кто-нибудь на нее наехал. Вот она и проколола шину. Перед тем как мальчика ужалила пчела, они осмотрели раздавленную бутылку. Никто из местных бросить ее здесь не мог — на этикетке были портрет ксендза и надпись «Монсиньоре»; таких дорогих напитков в Поганче никто не пил, и в местных магазинах их не продавали. Может, пчела вылетела из этого изувеченного монсиньоре, — размышляли близнецы, — и, разъярившись, ужалила Михала? Обычно в лесу пчела на человека не нападает, разве что на нее наступят.

«Монсиньоре, — подумал доктор. — Ну и ну!»

Это было в первый же год, когда его взяли обратно на работу. Профессор Грубба-Войташкова, которая двумя годами раньше уволила доктора по требованию парторганизации, теперь была его непосредственной начальницей. Партия уже не существовала, зато Грубба-Войташкову повысили — назначили директором клиники. Она всячески давала Леваде понять, что тот разговор — «мутить воду отправляйтесь за границу, здесь вам нечего делать, здесь работают, загранпаспорт мы вам быстро оформим!» — сейчас, в уже свободной стране, надлежит забыть. Держалась приветливо, подчеркнуто вежливо; правда, на пятиминутках, обращаясь к Леваде, избегала смотреть ему в глаза. В тот день, когда ксендз Монсиньоре попал к нему в отделение, доктор Левада дежурил. Его вызвали к новому больному. Доктора удивило, что пациента сразу положили в отдельную палату, минуя приемный покой. В шелковом халате шафранового цвета, голубой пижаме, белых носках и черных домашних туфлях Монсиньоре выглядел иначе, чем на амвоне или на фотографиях, которые продавались в приходском киоске. Там он красовался во всем блеске орденов и знаков отличия, увешивавших грудь, а здесь, в палате, смахивал на усталого, хотя и улыбающегося, симпатичного рантье. Однако не это поразило доктора Леваду. Ксендз Монсиньоре сидел на кровати, а рядом, около тумбочки, на плетеном стуле, видимо, принесенном из директорского кабинета, восседала Грубба-Войташкова. На тумбочке, застеленной белой салфеткой, стояли початая бутылка «Хеннесси» и две наполненные золотисто-коричневой жидкостью рюмки.

— Им не нравится, что я езжу на «мерседесе», — сказал Монсиньоре, беря рюмку двумя тонкими, унизанными перстнями пальцами, — а я говорю, что терпеть не могу дешевку!

Профессор Грубба-Войташкова, чокнувшись с ним, захихикала:

— И правильно говорите, все журналюги — сволочи!

И тут они увидели стоящего в дверях Леваду.

Монсиньоре только моргнул, отпил глоточек, облизал губы и, отставив рюмку, вопросительно посмотрел на доктора.

Профессор Грубба-Войташкова допивать не стала, но рюмки из руки не выпустила и бросила на доктора злобный взгляд.

— Вижу, я не вовремя. — Левада слегка поклонился.

— Конечно, не вовремя, коллега, — ответила она. — Вы в своем репертуаре.

Последняя фраза вывела доктора из себя. Грубба-Войташкова явно намекала на то, чем он занимался после введения военного положения. Вообще-то, ничего из ряда вон выходящего он не делал. Когда в центре города проходили демонстрации, доктор Левада с коллегой дежурили в специально отведенной для этого квартире. Раненых демонстрантов — вместо больниц, где тех поджидали гэбисты, — приводили к ним. Однажды кто-то на них донес, и обоих посадили. Потом судили за исполнение врачебных обязанностей без надлежащего разрешения и в ненадлежащих условиях, они заплатили штраф и потеряли работу. Им посоветовали обратиться в комитет помощи, действовавший в приходе ксендза Монсиньоре, но приема они не дождались. Какой-то юнец предложил им продуктовый набор, от которого они отказались.