Павел Хюлле - Тайная вечеря

Именно здесь мне следует оставить Давида Робертса с его вопросами. Он человек начитанный и знает, что итальянским мастерам фоном для сцены распятия или сцены в Вертограде виделись их собственные либо известные им по путешествиям города. Не знаю, читал ли шотландец Вазари, но, даже если этот монументальный труд [17] Вазари Дж. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих, 1558. ему не знаком, он, конечно, понимает, что таким способом старые мастера хотели приблизить зрителю трагедию распятия. Они словно говорили ему: погляди, это случилось везде, в том числе и в твоем городе. Однако же, размышляет Робертс, это случилось здесь, в двух километрах от того места, где я стою. На склоне унылого каменного карьера с несколькими карликовыми сикоморами на заднем плане и видом на мрачные стены римской крепости. Так что же такое искусство? Синтетический обман? Эстетический decorum? Пронзенный копьем Лонгинуса Иисус умирает в судорогах на фоне прелестного портового пейзажа. «Ну не безобразие ли это?» — думает шотландец. «А может, поэтому Иерусалим Давида Робертса так суров и аскетичен?» — думаю я, оставляя художника на пути к Яффским воротам — тем самым, через которые въезжал в святой город Рене де Шатобриан. Именно там, входя в старый город за стенами, я когда-то купил постер с репродукцией литографии Робертса.

Помнишь сон, который я тебе описал в начале этой хроники? В нем нижняя часть города примыкала к морю. Почему? С какой стати? Я ведь тогда не изучал произведений старых мастеров, однако во сне, спустившись с Масличной горы, пересек Кедрон и прошел по старому городу вплоть до портового района, которого в Иерусалиме нет. Может быть, это некий архетип, о котором мог бы кое-что рассказать доктор Юнг? Городу в горах хочется, чтобы из него открывался вид на залив, а городу над заливом хотелось бы иметь — по крайней мере на заднем плане — горы и пустыни?

В некотором смысле схожим с моим было пробуждение Яна Выбранского. Встав с кровати, на которой еще спала молодая женщина, и завернувшись в махровое полотенце, он смотрел на портовый канал за окнами своих апартаментов, где как раз проплывала небольшая моторная лодка. В хорошо знакомом ему пейзаже было что-то необычное: почему-то по другой стороне зеленой ленты воды вместо привычных, типично ганзейских лабазов из красного кирпича высилась цепь заснеженных горных вершин. Недоумение сменилось раздражением. Профессор Ян Выбранский злился на самого себя: во-первых, он не мог найти очки, а во-вторых — добавим без тени осуждения, — ему никак не удавалось воспроизвести в памяти события, предшествовавшие тому моменту, когда он заснул. Ну да, он пил и развлекался в постели с девушкой — для того и служили собственные, с отдельным входом, апартаменты в этом заведении, — но такой пугающий провал в памяти? — подобного с ним давно уже не случалось. Как зовут проститутку? Ора? София? Откуда он ее взял: увел из зала Леонардо, где восседающий в куриальном кресле немногословный и надменный Урыневич незаметно управляет движением гостей, или — что ему гораздо больше нравилось, — подключив ноутбук к местной сети, выбрал на соответствующем сайте? Но все это было пустяком по сравнению с внезапно всплывшим воспоминанием: вопреки своим принципам, которые он старался не нарушать, он у кого-то взял дозу коки. У кого? В медленно проясняющейся памяти смутно замаячила физиономия начальника полиции Зависльного — стало быть, он все-таки был внизу, в зале Леонардо, и там, у стойки бара, вероятно обсуждая последний матч регби, дополнительные выборы, всеобщее падение нравов или что-нибудь в этом роде, принял опасный подарок То был плохой знак И отрезвляющий. Начальник полиции, сам балующийся наркотой, небось подсунул ему этот пакетик неспроста, и, хотя в заведении Урыневича можно не опасаться грубых провокаций, крючок был проглочен — теперь с него уже не сорваться.

Профессор Выбранский нашел очки на ковре рядом с кроватью. Тайна гор, выросших на противоположном берегу портового канала, оказалась нехитрой: три ремонтируемых лабаза были загорожены огромным рекламным шитом с видом заснеженных Альп и надписью НЕВОЗМОЖНОЕ ДЕЛАЕМ ВОЗМОЖНЫМ. Ниже, в правом углу, там, где на альпийском лугу паслось стадо, примостился изящный, будто начертанный старомодным пером логотип фирмы F&F.

«Халтурщики, — подумал профессор Выбранский, — буквы издалека выглядят как коровья лепешка!»

Но не это сейчас приковало его внимание. По каналу навстречу друг другу плыли две лодки. Две пятерки с рулевыми. Когда их носы сравнялись и секунду спустя одна лодка заслонила другую, чтобы тут же устремиться каждая в свою сторону, у профессора возникло странное ощущение déjà vu.

Сколько лет прошло с тех пор, как он стоял на берегу Рейна и глядел с бульвара на плывущие по реке груженные товаром баржи? «Конкордия» под голландским флагом разминулась с судном под названием «Сюзанна-Мария», на котором развевался французский триколор. Последние слова лекции, прочитанной в тамошней академии — «Чрезвычайная странность навязанного нам цифрой взгляда на мир, господа, обусловлена тем, что в цифровом выражении все вещи одинаковы, хотя они вовсе не одинаковы» — и награжденной бурными аплодисментами, еще звучали у него в ушах во время этой прогулки, когда, останавливаясь на бульваре или неторопливо продолжая свой путь, он смотрел на речные суда, снующие вверх и вниз по Рейну, словно по автостраде. Тогда — впервые в жизни — Ян Выбранский почувствовал: то, что он находится в данном месте и данном времени, — совершеннейшая случайность. Зайдя в ближайшее кафе, он заказал бокал красного вина и, поглядывая на широко раскинувшиеся луга на противоположном берегу, задумался, что бы было, сложись его жизнь иначе: стал ли бы он совсем другим человеком, если б родился, вырос, получил образование и работал, например, здесь? Понимая, что это чепуха, он все же не мог отказать себе в удовольствии вообразить родительскую квартиру в одном из солидных четырехэтажных дюссельдорфских домов с окнами и эркерами, выходящими на Рейн. Отец? Первая скрипка в филармоническом оркестре; каждый вечер, а точнее, вторую половину дня перед концертом гостиную заполняют звуки последних упражнений. Тогда бы с детством ассоциировались не только запах рождественской елки, воскресного пирога или бульона, но и пассажи Брамса, Бетховена, Венявского. Мать? Работает в музее Гейне и, цитируя его стихи, часто шутит, что поменяла унаследованную от своей матери черную шаль на ту, которая хранилась в витрине музея как память о Кларе Шуман. К набережной как раз причаливал ярко освещенный изнутри экскурсионный пароход из Амстердама с красивым названием «De Zonnebloem». За высокими панорамными окнами можно было увидеть просторный салон, столовую и, кажется, больничную палату: большинство пассажиров лежали в пижамах на кроватях, кое-кто даже был подключен к капельнице, и лишь немногие, когда спустили трап, в инвалидных колясках скатились с палубы. Это зрелище комфортабельного последнего пристанища не произвело на профессора угнетающего впечатления. Напротив, он почувствовал в себе какую-то радостную, ницшеанскую силу, которая, будто подземный источник, робко, но уже вполне ощутимо рвалась наружу.