Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

Эглантина не приехала, что показалось мне странным. Она, очевидно, провела здесь часть вечера — на это указывали ее ноутбук и книжка Стендаля, раскрытые на столе в гостиной. Я взглянул на раскрытую страницу тома «Привилегий». Небольшой, но совершенно фантастический текст. Сборище фантазмов. Автору грезилось, что Бог согласился дать ему все, чего он хочет. Например: «Привилегию (так он это называл) носить на пальце кольцо, сжав которое и глядя при этом на женщину можно было заставить ее страстно в тебя влюбиться». Но, поскольку получать все таким образом было бы достаточно просто, он сам заключил свои желания в четко установленные рамки. Получился свод правил, состоящий из двадцати трех пунктов, очень подробно расписанных и довольно забавных. Например, пункт 8: «Каждые сутки, в два часа ночи, привилегия найти в кармане золотой наполеондор», или пункт 16: «Привилегия получить в любом месте, произнеся: „Я бы хотел получить что-нибудь съестного“, — два фунта хлеба, хорошо прожаренный бифштекс, такую же баранью ножку, бутылку сен-жюльенского, графин воды, какой-нибудь фрукт, лед и полчашки кофе». Я спросил себя, что могло заинтересовать мсье Леонара в этой книге. Что за скаредная, расчетливая манера изображать из себя бога! Может быть, его привлекла возможность изменяться или изменять других (что, в конце концов, было вполне естественно для бальзамировщика)? «Одна из привилегий позволяет превратить собаку в женщину, красивую или уродливую», «Четыре раза в году можно превращаться в любое животное». Была даже странная идея «занимать два тела одновременно».

В этот момент вернулась Эглантина. Она увидела, что я читаю, и улыбнулась. Для нее все это было лишь волшебной сказкой, вроде историй о Мерлине или «Тысячи и одной ночи». Она вернулась от родителей. Те снова беспокоились из-за Прюн, от которой не было никаких известий. Они звонили в ливерпульский колледж, но никто не отвечал. Возвращаясь к Стендалю, она заметила, что «Привилегии» — это приемчики импотента. «Или романиста?» — предположил я.

Мы плохо спали из-за жары. Вдобавок рано утром (точнее, в 8.30) нас разбудил телефонный звонок Натали Моравски, взволнованной и взвинченной, как никогда. Оказывается, бумага, которую писал ее муж перед тем, как яд начал действовать (это было около двух часов ночи) была не чем иным, как подробным описанием его собственных похорон! Довольно необычно для атеиста. Впрочем, может быть, и нет. Когда не веришь в загробную жизнь, мизансцена собственного погребения — единственная слабость, которую можно себе позволить, личное карманное бессмертие, последний отчаянный кульбит перед тем, как навеки погрузиться в небытие.

Атеист — но пожелавший мессы! Неверующий, даже порой антиклерикал, — однако потребовавший, чтобы над его гробом прочитали отрывки из «Проповеди о смерти» Боссюэ! «Только из первой части», — уточнила вдова, которая все никак не могла поверить в подобную экстравагантность. (Позже, слушая текст, я убедился, что ничего экстравагантного здесь не было: первая часть «Проповеди…» не содержала в себе ничего, что не мог бы выслушать атеист.) К моему величайшему удивлению, единственная вещь, о которой мадам Моравски смогла договориться без труда, было место похорон: она была лично знакома с главным викарием епархии, так что погребальная церемония должна была состояться в соборе Сент-Этьенн. Для того чтобы избежать осложнений, возникших бы с церковью в случае самоубийства, она упомянула только о сердечном приступе — как об этом говорилось в сообщении, появившемся в «Йоннском республиканце». Она даже добилась того, чтобы ради церемонии из кладовой достали резную деревянную кафедру, которая хранилась там со времен Второго Ватиканского собора. Она объяснила это тем, что покойный просил зачитать «Проповедь…» с кафедры, к тому же чтобы чтецом был «комедийный актер или кто-нибудь еще с громким голосом и отчетливым произношением», — что касается этого последнего пункта, вдова даже не знала, к кому ей обратиться. Покойный библиотекарь также потребовал «короткого выступления», где «в общих чертах» были бы отражены основные этапы его жизни (он выписал их на отдельном листке). Это он поручил лично Мари-Клэр Сен-Пьер, своей коллеге с Мартиники.

Я пообещал, ничего не уточняя, заняться поисками «актера». Но у меня уже появилась идея: Мейнар! Мейнар, с его голосом, гудящим, словно бронзовый колокол. Эглантина успела снова заснуть, и я сам позвонил из гостиной Од Менвьей, чтобы через нее связаться с великим человеком. Она дала мне номер его телефона; он жил недалеко от нее. Я тут же попытал удачи. Но началось все не слишком хорошо: хотя было уже больше девяти утра, я, судя по всему, поднял его с постели, и он произнес недовольным, хрипловатым со сна голосом что-то неразборчивое.

Но наконец я, хотя не без обиняков, объяснил ему причину моего звонка, и после некоторого молчания он рассмеялся:

— Вы хотите, чтобы я читал «Проповедь о смерти» Боссюэ в соборе?

Теперь он рассмеялся уже громче. Потом резко остановился:

— Да вы издеваетесь, что ли? Да я его в гробу видал, этого «Орла из Мо»! И его проповеди тоже! И все ваши соборы! А что до смерти… мне на нее начхать, мой юный друг! Абсолютно начхать! — И Мейнар повесил трубку.

Стало быть, облом. Однако я смог договориться с Мари-Клэр Сен-Пьер. Племянник ее мужа был актером, в данный момент безработным; он бы охотно принял это предложение, чтобы заработать на кусок хлеба. Что ж, это было не так уж и плохо. Ибо первые слова Эглантины, после того как она проснулась и услышала мой рассказ о телефонном звонке Мейнару, были о том, что этот гигант с ораторским голосом — совершенно неуправляемый субъект.

Одной из коллег ее матери как-то раз пришла в голову неудачная идея пригласить его выступить перед своим классом как «человека из литературных кругов» (в одной-двух брошюрках, выпущенных некогда каким-то издателем из Коньяка, Мейнар в самом деле фигурировал в списке членов парижского Писательского дома). Он прибыл с опозданием на полчаса; поскольку у преподавательницы ничего не было предусмотрено на такой случай, она велела ученикам поочередно читать вслух с параллельным переводом отрывок из передовицы «Вашингтон пост». Когда Мейнар прибыл, то молча сел за парту в дальнем конце класса. Она уже хотела предоставить ему слово, но он сказал: «Нет-нет, продолжайте, это очень поучительно!» Тогда она попросила учеников ответить, какие у них мысли по поводу данного текста. Большинство ответили «мне нравится» или «мне не нравится» или попытались передать на «нормальном» французском метафоры мистера Чарльза В. Краутхаммера. Выражение лица Мейнара стало каким-то странным. Тут преподавательница решила сделать небольшое «отступление». Она спросила приглашенного, что он думает об этом тексте. Он ответил: «Вы знаете, журналистская болтовня меня не интересует!» Это вызвало у всех оцепенение. Опрос продолжался. Следующий ученик, один из лучших в классе, принялся комментировать стиль. Он сказал, что в выражении «удовольствоваться этим» есть нечто гедонистическое. «Почему?» — неожиданно спросил Мейнар. Тот заколебался, потом ответил, что в этом слове один корень со словом «удовольствие». Преподавательница уже улыбалась, гордая за своего ученика, как вдруг Мейнар, поднявшись, заявил ему: «А если я сейчас скажу тебе: „Засунь свой язык в задницу!“ — что, в этом будет что-то эротическое?» Потом, буквально испепелив взглядом онемевшую преподавательницу, он обрушился на нее: «Из-за того, что Расина, Вольтера и Флобера заменили всякими псевдоучеными говнюками и их пустой болтовней, вы получите поколение безграмотных идиотов, так называемых здравомыслящих, которые нахватались всего по верхам — будущих цензоров и потенциальных фашистов! Невежество приумножает глупость, которая является матерью всех пороков! Прощайте, мадам, никогда бы вас больше не видеть!» — и вышел.