Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

Была и еще одна пикантная подробность, которую мне сообщил Клюзо: то, что мсье Леонара видели карабкающимся по приставной лестнице, это еще ничего, но его видели в компании белокурой женщины!

— Это не в его духе, — возразил я, не вдаваясь в подробности.

Я лишь сообщил, что все три помощника мсье Леонара — мужского пола. Оксеррская полиция задержала одного из них одновременно с Бальзамировщиком: это оказался глухонемой, который из-за своего состояния был почти сразу же освобожден. Кроме того, как я узнал позже, в таком ремесле практически нет женщин — причина (или предлог) подобной ситуации заключалась в том, что нужно обладать немалой физической силой, чтобы перекладывать трупы.

— Здесь только одна странность, — заметил я словно про себя, — что звонивший сообщил совершенно точные приметы и номер фургончика (ведь как раз благодаря этому вы вышли на моего соседа), тогда как в это самое время фургончик стоял перед нашим домом!

Вместо того чтобы выразить мне признательность за это наблюдение, комиссар скорчил еще более кислую мину. Ибо мои показания полностью оправдывали Бальзамировщика. Последний и в самом деле отрицал все, кроме одной детали: его фургончик и в самом деле стоял в тот день возле кладбища, но это было раньше — ему нужно было забрать из граверной мастерской, располагавшейся тут же, огромную плиту из черного мрамора, предназначенную для его «мастерской» (в ее существовании я действительно убедился позже). Именно это обстоятельство, по словам мсье Леонара, позволило ложному «свидетелю», позвонившему в 20.00, разыграть свой мрачный фарс.

— Мсье Ренье, вы полностью разрушили мою версию! — проворчал комиссар после долгого молчания.

Теперь он был в достаточно дурном расположении духа — такой, каким его обычно видели коллеги: непроницаемый и неразговорчивый. В довершение всего его сигара потухла, а спичек не было. Он дал мне перечитать и подписать мои показания, а потом распрощался со мной, даже не улыбнувшись.

Было 14.25. Однако полицейские не торопились, и мсье Леонара освободили только спустя четыре с половиной часа. Клюзо решил сравнить мои показания с показаниями отца Эглантины, который, вернувшись с работы только в семь вечера, к неудовольствию комиссара, подтвердил, что я действительно звонил в указанное время.

Должно быть, Бальзамировщик узнал от Клюзо, что способствовало его освобождению. Ибо на следующее утро я нашел на коврике у себя под дверью благодарственное письмо и огромную коробку засахаренных каштанов. Написанное на очень красивом пергаменте, с витиеватыми и даже загадочными оборотами (вроде «то, о чем вы знаете…», «я не могу вам сказать, что именно…» или «то, что придает смысл вашей жизни, как и моей…»), письмо было довольно высокопарным. Он говорил и о своем «заносе» в отношении Квентина, и о моем «чудодейственном» вмешательстве. Он в равной мере обязан принести мне свои извинения и выразить свою благодарность. Словом, письмо прямо-таки медоточило, и я был порядком смущен.

Я написал благодарственную записку и положил в его почтовый ящик, чтобы оттянуть момент личной встречи. Она произошла через неделю. Стоявший передо мной человек показался мне совершенно незнакомым. Кое-какие прежние черты у него остались — он все так же не признавал полутонов, переходил от восторженности к полной апатии, от самой утонченной доброжелательности к необычной резкости за все более короткие промежутки времени. Он был, как я записал тогда в своем блокноте, человеком Марса — и по месяцу рождения, и по планете-покровителю: переменчивый, как мартовский ливень, вплоть до того, что мог показаться вовсе «не от мира сего».

Еще раз я увидел его, оставшись им не замеченным, возле собора Сент-Эсеб — на этот раз он сидел на паперти рядом с какой-то нищей и ее дочуркой. Он явно поладил с малышкой, до такой степени, что даже мать много раз ее с ним отпускала. Он приводил девочку к себе, кормил всякими лакомствами, давал поиграть с чучелом белки или крысы или абсолютно немузыкально поколотить по клавишам своего пианино, но чаще всего рассказывал ей поэтичные или странные истории. Именно такую ситуацию я наблюдал при нашей следующей встрече, в субботу днем, когда он пригласил меня зайти. В квартире почти не осталось мебели, и мы сидели в кухне. Он угостил нас чаем, у которого был привкус апельсина и корицы, и бисквитами с абрикосовым джемом.

— Расскажи историю, Жан-Марк! — потребовала маленькая Элиетт.

И он начал рассказывать длинную историю, явно слишком сложную для нее:

— Очень давно на Земле жили бок о бок два племени: Взрослые и Дети. Взрослые были кое в чем похожи на сегодняшних — неулыбчивые, мелочные, жадные, смертные. Дети же были насмешники и мечтатели, и смерть была им неведома. Они всегда были здесь, всегда оставались теми же самыми и не знали никаких других перемен, кроме того, что небо меняет цвет утром, на рассвете, и вечером, на закате; что каждую весну появляются почки на деревьях, потом красные плоды и распускаются первые синие гиацинты; а каждую осень листья краснеют и опадают…

Малышка восторженно слушала, посасывая большой палец.

— Дети жили в неведении и свободе, — продолжал он. — Это был рай. Непроницаемый рай, ибо, едва завидев кого-то чужого, а в особенности Взрослого, они мгновенно исчезали, словно стайка воробьев — быстрее молнии, легче перышка, неуловимее ветерка. Взрослые, занятые трудами и подсчетами, могли получать убежище и пропитание лишь ценой изнурительных усилий. Они завидовали Детям и шпионили за ними. Напрасно, разумеется, — никакого контакта не получалось: Дети все время убегали. Но однажды один Взрослый, более коварный, чем другие, нашел способ смешаться с детским народом, не будучи узнанным: для этого ему нужно было всего лишь внедриться, как фагоцит, в тело ребенка.

— А что такое «фагоцит»? — спросила девочка.

— Этот тот, кто входит в тело, съедает все внутри и поселяется в нем сам.

— Ой, как противно! — воскликнула она, выдувая обветренными губками пузырь из жвачки.

— Но для этого, — продолжал мсье Леонар, — ему нужно было завлечь кого-то из Детей. И он смог этого добиться с помощью одной уловки…

— А что это — «уловка»? — снова спросила Элиетт.

— О, извини! Хитрость, ловушка, понимаешь? Она заключалась в том, чтобы притвориться мертвым. Лечь неподвижно и так лежать несколько часов, до тех пор, пока Дети (напоминаю тебе: они не знали, что такое смерть) не приблизились к нему. И тогда ему удалось поймать одного из них, съесть его изнутри и вселиться в него. Затем он разыграл трюк, как с Троянским конем…

(Я опускаю долгое объяснение этой метафоры, к которому ему пришлось прибегнуть в ответ на новый вопрос Элиетт.)