Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

Он резко свернул на углу улицы Мартино-де-Шесне, чтобы поехать по улице Поля Берта с односторонним движением, где и затормозил. Прошло несколько минут, но он не возвращался. Я вышел купить газету. На последней полосе была небольшая заметка, подписанная инициалами П. Л. (без сомнения, дражайший Филибер), которая извещала о прибытии в Оксерр группы полицейских из Парижа в помощь комиссару Клюзо, дабы с новыми силами взяться за расследование дел об исчезновениях.

Квентин вернулся с охапкой факсов, которые засунул в отделение для перчаток, после чего резко рванул с места по улице Бушери. Возможно, в этот момент, если поворошить в памяти события, у меня впервые возникло ощущение, что происходит что-то странное. Может быть, что-то необычное мгновенно промелькнуло у меня перед глазами, когда я повернулся к нему. А может быть, и нет. Во всяком случае, ничего, что бы я точно осознал. Ибо мое сознание очень быстро полностью захватил этот неисправимый болтун. Сначала он весело сообщил мне, что только что потерял двадцать тысяч евро: акции Pacific Century Cable на гонконгской бирже за последние двадцать четыре часа упали в цене вполовину.

— Это игра, — философски прокомментировал он, поворачивая на улицу Сан-Пелерен. И тут же внезапно спросил: — Что вы думаете о глобализации?

Я вспомнил мрачные прогнозы моего дядюшки и заявил, что нет никакой глобализации, есть только «диглобализация», то есть разделение мира на две части, все более антагонистичные. Он засмеялся:

— Ну и открытие, мой дорогой Кристоф! Так было во все времена! Именно в этом и заключается прогресс! Вспомните Леви-Стросса: [133] Леви-Стросс, Клод (1908–2009) — философ, социолог, этнограф, основатель структурализма. — Примеч. ред. в отличие от общественных образований, называемых примитивными, навеки застывших в первозданном виде, наше «историческое» общество, для того чтобы развиваться, нуждается в неравенстве точно так же, как паровая машина — в разнице температур.

То ли мне стало неприятно от того, что о дядюшкиных идеях отзываются так пренебрежительно, то ли дело было еще в чем-то, в чем я полностью не отдавал себе отчета, но я внезапно ощутил резкое недовольство, особенно когда увидел, что он свернул на набережную — возможно, для того, чтобы ехать быстрее, но сам по себе это был более долгий путь. Тут я увидел, как его голова слегка склоняется вперед — что могло быть и естественным движением, чтобы поближе рассмотреть что-то на приборной доске, — и вдруг почувствовал резкий выброс адреналина в крови. Действительно ли я сразу понял, что происходит, или же в конце концов пришел к такому ощущению, вспоминая эти события и пересказывая их? Так или иначе, я увидел, как что-то блеснуло возле шеи Квентина Пхам-Вана — что-то металлическое, — и тут же невероятно знакомый голос, хотя более глухой и дрожащий, чем обычно, приказал:

— Доезжай до моста и сворачивай налево.

И тут же металлический удлиненный предмет на одно мгновение — однако показавшееся мне очень долгим — коснулся моей левой щеки, а затем снова передвинулся к затылку Квентина.

— А вы не шевелитесь, не то…

И тогда я наконец разглядел его краем глаза — то ли он действительно был страшно бледен, то ли его голос создал в моем восприятии подобную физическую ассоциацию, но, во всяком случае, это был он, Бальзамировщик, собственной персоной. Все более уверенным сухим тоном он продолжал диктовать маршрут:

— Вот сюда, на улицу Турнель. До вокзала. Потом выезжай на дорогу в Шабли.

Квентин, заговорил достаточно ровным тоном, пытаясь урезонить захватчика. Но тот лишь сильнее надавил ему револьвером на затылок.

— Послушайте, Жан-Марк, — слегка запинаясь, начал я (это был первый и последний раз, когда я назвал его по имени). — Вы мешаете ему следить за дорогой, мы можем…

Да, мы вполне могли оказаться в кювете, потому что Квентин по-прежнему ехал на большой скорости. Не ослабляя нажима револьвера, из-за чего молодой человек чуть ли не утыкался лицом в руль, Бальзамировщик повернулся ко мне и сказал:

— Это относится к обоим: больше ни слова. Вы слышите? НИ ЕДИНОГО СЛОВА!

Мы были одни на ярко освещенной солнцем извилистой дороге. Дальше она начинала петлять. Наконец мсье Леонар, очевидно, прислушался к здравому смыслу.

— Тормози, — приказал он Квентину.

Тот припарковался у обочины. Тогда мсье Леонар дал мне выйти, вышел сам, по-прежнему держа нас под прицелом, потом занял мое место и велел мне лечь на заднее сиденье лицом вниз. Перед тем как подчиниться, я успел заметить, что дуло револьвера теперь приставлено к виску водителя.

— Поезжай, — сказал Бальзамировщик. — Медленно.

И через несколько минут отдал уж совсем невероятный приказ:

— А теперь дрочи! Машину веди левой рукой. Дрочи, я сказал!

И через какое-то время, когда Квентин подчинился приказу, Бальзамировщик снизошел до объяснений:

— Я хочу увидеть цвет твоей спермы. За шесть месяцев я ее ни разу не видел — ты меня всегда уверял, что ты импотент! Но ведь это не так, маленький засранец, ты совсем не импотент — ты же сделал ребенка своей шлюхе! Ну давай! Вот так! Хорошо! О, да у тебя стоит вовсю! Тебе ведь нравится дрочить, а? В сущности, это единственное, что ты любишь! Маленький Нарцисс! Это единственное, что ты умеешь делать! Может быть, ты никогда и не вставлял своей шлюхе? Может быть, вы прибегли к искусственному оплодотворению? Твоей спермой, но без твоего члена? А этот твой художник, что ты для него делаешь? Кто кого трахает?

Я не узнавал его — не узнавал Жан-Марка Леонара, танатопрактика из Оксерра, кавалера ордена «За заслуги», человека, обычно столь сдержанного, столь любезного, порой даже неестественно чинного! «Копролалия» — так это называется: потребность произносить вслух непристойные слова (или, может быть, это стоит назвать «эротолалией»?), это наслаждение от того, что предаешься пороку на словах, поскольку не можешь или не осмеливаешься предаться ему на деле.

Во всяком случае, он, Бальзамировщик, не осмеливался. Автомобиль теперь замедлил ход, иногда даже продвигался рывками, и вдруг резко вильнул влево. Я приподнялся на сиденье, завопив, что это уж слишком, и увидел профиль Бальзамировщика: он не отрывал глаз от молодого человека, точнее, от одной лишь части его тела, но больше ему не угрожал — он сидел, в изнеможении откинувшись на спинку кресла, отстраненный и умиротворенный, словно бы он сам также достиг оргазма — пусть даже зрительного. Но потом это состояние сменилось упадком и отвращением, которое часто приходит на смену сексуальному удовольствию. В уголках глаз Бальзамировщика выступили слезы и медленно покатились по щекам. И пока молодой человек приводил себя в порядок, он вышел из машины, снова сделал мне знак сесть вперед, сам сел назад и снова направил на нас револьвер. Наступила глубокая тишина. Никто из нас троих не шевелился. Затем неподалеку в кустах запела птица — сначала короткая и пронзительная нота, потом две более глубокие и долгие — и так снова и снова, пока наконец не замолкла.