Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

Но в конце концов Мартен слегка улыбнулся, как бы давая понять, что это мелочи:

— Кроме того, мне будет проще читать лекции. Не говоря уже о…

Он осекся. Здесь явно крылась еще какая-то причина, и наконец я ее выяснил: юная Маэрция, одна из лучших дижонских студенток, и «такая красивая, что дыхание перехватывает»… Да, это явно стоило переезда!

Перспектива его отъезда меня огорчила. Я почувствовал, что мне будет недоставать Мартена. С кем я теперь буду говорить о Рембо, о научной фантастике, о Гомере и хайку?

Во всяком случае, не с Бальзамировщиком. Теперь он все чаще покидал свое жилище и все дольше отсутствовал. В те редкие дни, когда он был у себя, это сразу было видно: он широко распахивал окна — это он-то, который прежде держал их плотно закрытыми! Во времена Квентина такой максимализм был бы невозможен: в Оксерре никогда раньше не было такой жары, как тогда, а молодой человек любил разгуливать нагишом. Но сейчас, когда Квентин его оставил и началась одна из наиболее холодных зим за последнее десятилетие, это выглядело странно. Однако подобной эксцентричности я был обязан совершенствованием своего музыкального образования. Так, я прослушал (вместе с остальными соседями) большое количество оперных арий, из которых мсье Леонар явно предпочитал одну — очень красивую, хотя чересчур торжественную и даже немного пугающую. Это было молитвенное обращение, и начиналось оно так:

— О, божества Стикса! Служители смерти!

Позже я узнал, что это ария из «Альцесты» Глюка.

Однажды ночью я проснулся от того, что вначале принял за диалог. Фразы доносились из окна мсье Леонара. Но это был всего лишь монолог, все более запинающийся. Потом последовал звон стакана о бутылку, и я понял, что несчастный Бальзамировщик напивается и говорит сам с собой. Вскоре в его голосе уже звучали слезы.

— Пушок на твоем теле, — стонал он, — такой очаровательный пушок, любовь моя! Так необычно для азиата! На твоей гладкой коже… Так неожиданно и так реально. Так реально. Твоя кожа такая настоящая. А твои глаза! Эти узкие миндалевидные щелки… Это я любил в тебе больше всего: не только их цвет, карий, почти черный, кофейный… но и эту миндалевидную форму… Форма… Все твои формы были совершенны, маленький мудак! Двадцатью веками раньше ты был бы Антиноем, самым красивым юношей на свете… Как печально! Как печально!

На следующий день, довольно рано, я очень удивился, встретив его на улице Рене Шеффера — по идее, в это время он должен был еще приходить в себя с похмелья. Он шел не торопясь, но в то же время не был похож на обычного гуляющего. Он явно знал, куда идет. Я какое-то время следовал за ним. Дойдя до площади Сент-Эсеб, он решительно направился к боковой двери церкви, рядом с которой в час мессы обычно толпились нищие. Сейчас их было трое. Кажется, он их знал. Долго с ними разговаривал и, прежде чем продолжить свой путь в сторону улицы Эгалите, вынул и раздал купюры, которые, кажется, специально для них приготовил. Он даже обнялся с ними, прощаясь.

Я не стал следить за ним дальше и пошел своей дорогой. Не то чтобы я так уж торопился взяться за работу — закончить карточку могильщика с кладбища Сен-Аматр, а потом сделать три-четыре звонка и договориться о встречах с новыми жертвами картотеки (я смутно подумывал о бармене из «Филлоксеры» и фабриканте ароматизированных йогуртов из Шишери). Но — как бы это сказать? Что-то не ладилось. Я имею в виду с Соледад, разумеется. Я обещал не касаться этой темы, но, чтобы меня поняли, я все же должен упомянуть, что накануне она сделала нечто, отчего я порядком охладел (увы, ненадолго!) — нечто сексуальное (или, скорее, не слишком-то сексуальное), о чем я не расскажу. В своем отчаянии я думал об Эглантине как о последнем прибежище и уже решился ей позвонить — хотя бы только для того, чтобы узнать, что у нее нового, выздоровела ли она и тому подобное… Но когда я начал набирать ее номер, мне показалось, что рука у меня онемела, а трубка весит целую тонну. Я плюхнулся на диван в гостиной и включил телевизор. Это в одиннадцать-то утра! Бедный Кристоф!

Я некоторое время щелкал пультом, переключаясь с японских анимашек на скучные сеансы аэробики, потом наткнулся на эпизод из черно-белого документального фильма. Человек в галстуке-бабочке и небольших круглых очках в тонкой оправе, с короткими густыми седоватыми волосами, повернувшись лицом к зрителям, говорил громким голосом, четко произнося окончания слов и делая паузы после каждой фразы, — словно отец, читающий наставления оробевшим детям, или проповедник, грозно обращающийся к смущенной пастве:

— Разумеется, у вас есть все основания думать о том, что в конце концов вы умрете… Это вас поддержит! Если вы не будете об этом думать, как вы сможете вынести ту жизнь, которой живете?.. Если не обладаешь прочной уверенностью в том, что все когда-нибудь закончится, как можно вынести эту историю?

Я бегло отметил разницу в обращении: сначала во множественном числе, потом в единственном безличной формы, словно бы оратор теперь обращался отчасти и к себе. Это, как выяснилось, был психоаналитик. Его имя на несколько секунд появилось внизу экрана: Жак Лакан. [131] Лакан, Жак (1901–1981) — французский психоаналитик, создатель структурного, или лингвистического, психоанализа. — Примеч. ред. От того, что он говорил, я надолго впал в уныние. Не знаю почему, но это заставило меня подумать о Квентине. Что с ним сталось? Вскоре мне против воли пришлось об этом узнать.

Тем временем мне напомнил о себе Бальзамировщик. Я медленно шел по улице Тома Жирардена, максимально оттягивая тот момент, когда пришлось бы толкнуть входную дверь дома, обводя взглядом все вокруг в поисках возможного повода удивиться, позабавиться, возмутиться, поразмыслить и даже — кто знает? — не возвращаться домой (но речь шла не о потребности «быть среди людей» — прохожие так редки на этой крошечной улице!), когда мои глаза остановились на красивых солнечных часах, украшавших серый каменный фасад дома номер 6. Я проходил тут сотни раз, но никогда не обращал на них внимания. И вдруг, то ли потому, что отсутствие солнца делало их очевидно неуместными, то ли из-за слов, которые были выбиты на них: Tempus fugit, [132] Время бежит! (лат.) их созерцание погрузило меня в состояние, близкое к медитации. «Время бежит!» Оно не просто проходит, оно бежит, оно коварно убегает от нас, нам его не хватает, оно ускользает — не только из-за нашей неловкости, потому что мы не знаем способа удержать его, но и потому, что, будучи наделенным волей, и к тому же злобной волей, оно постоянно и тайно стремится подтачивать нашу жизнь.

Я был полностью погружен в эти размышления, когда столкнулся носом к носу с мсье Леонаром. Выходил он из дома или возвращался? Я не слышал, как он приблизился. Он стоял передо мной с печальной обаятельной улыбкой. Он спросил, все ли у меня в порядке, и нашел, что у меня невеселый вид.