Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

Вот уже год, как я не хожу в школу, подчиившись воле отца, который рехнулся на идее домашнего образования. Видимо, это у наших в моде, а мода — практически всё, держит в тисках кастовости, не пускает. Впрочем, это даже не мода, а кастовый признак неприкасаемых, отменяющий «жизнь вообще» и от нее не зависимый. Сидит, предположим, такой хмырь, у которого обостренное чутье на своих , и принюхивается. И если от тебя чужаком несет, то рано или поздно тебе — хана. «Ааа, — скажет он. — А чем это от тебя пахнет?» И пусть ты бываешь в нужных местах, ведешь нужные разговоры, спасения тебе нет. Поэтому мой бедный отец старается за троих, так как в последнее время сам чувствует, что от него стало пованивать. Словом, строго следуя предписаниям, он истерически выписывает учителей. Упор делается на все, но главное — языки. По совету светил меня терзают английским, французским, немецким, древнегреческим и латынью. Латынь, как сказали отцу, — первейший приоритет, врата мудрости, поскольку все, что было мудрого сказано человечеством, было сказано по-латыни. И мы, извлекая из себя готовые афоризмы, даже и не догадываемся о первоисточнике. Дошло до того, что отец — к месту и нет — повторяет: «В законе спасение», «Да свершится правосудие, и да погибнет мир!», «Законы написаны для бодрствующих», «Какую пользу могут принести законы там, где нет нравственности?» и так далее. Правда, остается неясным, что он имеет в виду, произнося «законы», «нравственность», «правосудие». Ибо — где он все это видел? У меня есть подозрение, что в слова, остающиеся для него пустыми, отец каждый раз вкладывает иной «смысл», поставленный на службу сиюминутным нуждам и обстоятельствам. Тут бы и римляне за голову схватились, а что говорить обо мне? К чему заучивать формулировки, коль скоро не знаю их составляющих? А откуда мне знать, если они в моем милом отечестве по «назначению» не употребляются? Оттого «пустота, наводящая ужас», но, увы, — процесс запущен и идет полным ходом. И у нас, будто крыс в сытом подвале, учителей расплодилось видимо-невидимо. В частности, недавно к нам прибыл новый учитель-немец, привезенный отцом из Германии. Немец не стар, в меру ухожен, без эксцессов брезглив; держит себя с достоинством и легким высокомерием, что, впрочем, дается ему с трудом; с людьми — ровен и прям, что, учитывая мое окружение, немалая редкость. Немец учит меня астрономии, астрологии и другим «астральным наукам», претворяя в жизнь идею отца, который кишит идеями, точно вшами.

С грузом идей отец был рожден — они росли вместе с ним, как растут селезенка и печень, старели. Но, как печень и селезенка, они были не он, они жили отдельно и от него не зависели. Жизнь шла своим чередом, отец богател, жирел, а эти «его» идеи, будто напасть какая, никак не давали ему покоя, готовые выкарабкаться наружу и разнести все то, что было уже устроено, вдребезги. Они шли против отца и решительно не хотели соотноситься с его кастовой принадлежностью. Компашка отца, состовшая из друганов старой закваски и бандюг чекистского вымороченного призыва, звериным чутьем унюхала оппортунизм, поэтому мой бедный отец постоянно был под прицелом; и только авторитет расстрелянного из миномета, покойного тестя еще держал его на плаву. Но вернемся к отцовским баранам.

Идеи настигают отца врасплох, выскакивая, будто черт из коробочки, и он, хмелея от неожиданного прозрения, без всякого на то резона вдруг говорит: «Следует поселить в нашем доме детей. Много детей, разных детей, можно цветных, девочка должна расти в коллективе». Он всегда говорит «девочка», будто у меня нету имени или он его просто не знает. «Прекрасно», — моя бесподобная мать делает едва заметный жест холеной рукой, и изогнувшийся в пояснице швейцар распахивает перед ней дверь; ей все равно, ей плевать, она не сейчас и не здесь; она умирает.

Я понимаю, что изматывает отца, — самоволие распоясавшихся идей, бесконтрольность их появления. «Какие дети? При чем тут дети? Точно лукавый попутал!» — думает мой отец и, покрывшись пунцовой краской стыда, прошмыгивает мимо швейцара. Отец сам не свой. Он живет в дурном страхе, не зная, чего от себя ждать; где и когда придется сесть в лужу. Отец ищет логику принуждения.

«Я давно хотел поделиться с тобой некоторыми соображениями…» — говорит он шоферу, грузно, с одышкой, плюхаясь на сиденье. Шофер тупо кивает, вцепившись в руль и в гремучей тоске уставившись на дорогу. Крыша у моего отца поехала не вчера, шофер не дурак и привык — он отплывает. «… Я ищу ускользающей последовательности, последовательности непререкаемой, бесспорной, такой, как бурный скальный поток, обрушивающийся с высоты в горную реку. Произвольность, друг мой, нас погубит. Произвольность твоих же дум, свалившихся, будто сгнившее дерево на дорогу. От них надо избавиться, чтобы проследовать дальше по начертанному пути. Иначе — хаос и мрак, бездорожье. Не допускать мыслей сторонних, случайных, теневых, ненарочных… Да, да, мыслительная субординация, друг мой! Все, что сверх разума и сознания, исходит от дьявола!»

Моя мать возвращается с полдороги — стало не по себе, дурнота подкатила к горлу. Она страшно бледна, и так непослушны пальцы, что ей трудно стянуть жакет. Мать медленно, с передышками поднимается к себе на этаж по беломраморной царской лестнице. Сверху через плечо она оглядывается и смотрит в гигантский пролет, смотрит, как смотрят в бездну. Похоже, что это финал, и героиня, отыграв последнюю сцену, навсегда покидает съемочную площадку, бросая прощальный взгляд на не ведающих еще ни о чем будущих зрителей. Мать исчезает в спальне и, зарывшись в глубокое кресло, звонит любовнику. Я под дверью. Подслушиваю. «Нет, не приеду… я не смогу… я так, друг мой, слабею… да, если хочешь, изволь, блистаю отсутствием… потеря стиля, ты говоришь?.. что делать, увы… карикатурность меня погубит… ибо стиль есть душа… но сейчас не время для разговора… муж? — в изумлении спрашивает она. — Это звучит дерзко… муж теперь далеко… но я могу видеть его… смотри и ты… он у развилки за городом… шофер выруливает на шоссе… вот и тот поворот… но сейчас они разминулись… проскакивают… какая-то доля секунды, не правда ли?..» Мать вешает трубку, и я слышу, как тихо, почти беззвучно она смеется.

Вот уже месяц, как отец мой не спит. Он ходит по анфиладам комнат мягкими крадущимися шагами, заглядывает в темные закутки в надежде кого-то (кого?) обнаружить, но там никого нет, и это расстраивает отца, выводит из последнего хлипкого равновесия. В кармане его шлафрока — заряженный пистолет, о чем знаем мы с мамой и служба и что создает в доме несколько нервозную атмосферу. Горничная моей матери с глухим костяным стуком падает на колени и молитвенно воздевает к иконе руки. «Господи, — шепчет она, — укрепи нас в беде нашей, укроти супостата, спаси и помилуй!»