Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)

Склад обмундирования — это четыре этажа, битком набитых свежепошитой формой установленного образца на все четыре сезона. Первый этаж — форма на весну, второй этаж — форма на лето, третий — на осень, четвертый, разумеется, на зиму. На каждом этаже коридоры образуют квадрат, начав идти по которому, кончаешь той точкой, откуда начал свое путешествие, то есть — попадаешь опять на лестницу, уже не с пустыми руками, а навьюченный, как ишак, — и шуруй выше, на следующий сезон, с весны на лето. Склад темен, окон тут почему-то не предусмотрено, может быть, чтобы никакой чужой глаз не подглядел его секреты и тайны. Идешь по коридору, слева от тебя беспросветная глухая стена приятного буро-гнедого цвета, справа — хранилища, освещенные тусклыми лампочками, разделенные перегородками. За прилавками кладовщицы в серых халатах. Ни чертами лица, ни фигурой они не блещут, но очень энергичны. Делают свое дело весело и сноровисто, стараются угодить, подбирают вам размер и рост. Не дадут рукав по локоть, а штанины по колено. Нет, такого не бывает. Скорее уж дадут навырост. Пусть и мешковато, зато тепло. Подшил, подвернул — и трын-трава. Кто на тебя будет любоваться? Бандиты? Пьяницы и хулиганы? Бери, что дают, и вали отсюда. Очередь напирает и кричит. Так гуляешь от прилавка к прилавку. Тут дают нижнее белье: трусы, кальсоны. Тут — носки. Тут — туфли. Такого фасона, что побежишь за преступником, туфли с ног сами соскочат, чтобы босиком легче было беглеца догнать. Здесь — всякая мелочь: латунные пуговицы, эмблемы, погоны, шевроны, лычки, звездочки, ремни, портупеи, свисток в придачу. На последнем, верхнем этаже — зимние вещи: толстые кальсоны и нательные рубахи, синего и зеленого цвета, шинели, шапки, сапоги, валенки и к ним калоши. Шубы тоже дают, но не всем, а избранным, тем, кто весь день на улице нос морозит. Запах на складе обмундирования особенный, такого больше нигде не понюхаешь: какой-то такой вкусно-суконно-кожаный. Загинайло увидел, что тут бродило много молодцов, облаченных разносезонно и в смешанной форме: кто в осеннем плаще, но в валенках с калошами, кто в шинели, но в летних туфлях, кто в рубашке с коротким рукавом и открытой грудью на случай жары, зато на макушке водружена зимняя шапка пышного меха с голубым отливом. Кроме того, все несли громадные мешки, куда было напихано все полученное.

Некоторые тащили на горбу рюкзаки такого размера, что туда мог бы поместиться танк. Муравьи в развороченном муравейнике. Загинайло им позавидовал. Он не догадался взять с собой даже торбочки. Всё полученное барахло он нес охапкой, все это сыпалось, он подбирал, опять сыпалось: картонки с обувью, галстуки, перчатки. Загинайло чертыхался и хотел уж всё бросить. Кладовщица на последнем этаже сжалилась, дала ему лишний и ненужный ей холщовый мешок такой вместимости, что влезло все выданное ему обмундирование и сверху фуражка с красным околышем.

— Что, прибарахлился? — услышал он у себя за спиной разудалый голос. Обернулся — перед ним лейтенант с лучистым взглядом и выдающимся вперед подбородком, как будто побритый башмак.

— Командир первого взвода Шаганов, — весело назвал он себя. — А ты, значит, четвертый взвод берешь? Ну-ну. — Шаганов засмеялся. Его усатая физиономия, нагловатые глаза и этот башмак-подбородок надвинулись на Загинайло, точно, чтобы рассмотреть его поближе.

— Меня Бурцев за тобой послал. У меня машина. В батальон. Подброшу. Давай мешок. Во нахапал. Десятерым не снести. Лихой ты парень, как я погляжу. Да я сам такой. Сдружимся. У нас взвода через сутки крутятся. Утром будешь мне смену сдавать.

Держа мешок за два конца, они спустились по лестнице, во двор. За воротами склада ждала служебная машина. Шофер-сержант спал, положа бритую голову на баранку.

— Чумко! Кончай дрыхнуть! Поехали! — закричал на него Шаганов, выпучив глаза и вдвинув свой подбородок в кабину. — Мешок в багажник! Нет, стой! У тебя же там всякое говно, канистры, колеса. Ну, сунь сюда, на заднее сиденье, сверху фуражку, ха-ха! Как будто наш комбат, Бурцев, боров, в фуражке сидит! — Шаганов потешался чистосердечно, но как-то психопатически, как будто его нервам требовалось развлечение. Он, уже сидя впереди, рядом с шофером, повернулся боком и, вытянув руку, ткнул кулаком в мешок с обмундированием, снял с себя шапку с кокардой и нахлобучил на мешок, как на голову. — Ха-ха! Бурцев! Вылитый! — хохотал он до слез, чуть ли не в истерике и бил себя по ляжкам.

Шофер Чумко, в противоположность Шаганову, чрезвычайно серьезный и хмурый, не участвовал в забаве. На его бесстрастном и сухом, как деревяшка, лице, казалось, было написано: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», или: «Покажи дураку палец…» Он дал газ, и машина, успешно лавируя между стоящими с двух сторон фургонами, стала удаляться от ворот склада, оставив там скучать плевателя-автоматчика, обремененного бронежилетом и каской.

Через город, в центр. Г-я улица. Вот тут их батальон и угнездился. В батальоне Загинайло не успел осмотреться. Комбат Бурцев потребовал его к себе в кабинет. Разговор короткий. Майор-вихрь хотел услышать от него вразумительный ответ на два простых вопроса: во-первых, собирается ли он выходить на работу, или так и будет в отделе кадров ошиваться? Что они там копаются! Бумажные души! Чего оформлять! Этого бездельника Рыжика за то самое повесить надо! Сегодня же сними свое рыло на удостоверение личности. Сам в Управление свезу. Срочное фото тут — два шага. В подворотню. Для своих. Дуй! Нога здесь, нога там!

Загинайло так и сделал, как требовал горячий комбат. Через час он принес готовые фотографии. Завтра-послезавтра он получит ксиву. И завтра же утром, к восьми ноль-ноль в батальон. Как штык! Принимать взвод. Хватит волынить. Офицеров в батальоне некомплект, за троих работаем. А на сегодня свободен. Вот записочка к завхозу в казарму, чтоб дала койку. А то эта блядь не возрадуется! Шкуру спущу! Готовь форму, подгоняй, обшивайся, гладься, пудрься! А теперь — с глаз долой! Пошел вон! Загинайло и не думал задерживаться в кабинете Бурцева. Он ничуть не обижался на грубо-оскорбительное обращение комбата. Потому что — это же Бурцев, ураганный Бурцев! Что с него взять. О нем брат Петр тепло говорил, да, тепло, по-доброму.

Казарма на Лиговском проспекте, там же, где командование полка, в том же здании, шесть верхних этажей из десяти. Завхоз, красномордая бабища-прапорщица, прочитав послание комбата Бурцева, злобно выругалась.

— Кобель поганый! Записочки пишет! А сам нос сунуть боится. Плевала я на его приказы! Распоряжается! Я только комполка подчиняюсь, Николаю Кирьяновичу Колунову. Как он скажет, так и будет. А ты мальчик ничего, ничего… — прапорщица-завхоз оглядела Загинайло хищно-масляными глазками. Облизнула толстые губы, причмокнув. Плотоядный зверь. — Ладно. Идем. Дам я тебе комнату. На девятом. У меня тут по-двое, по-трое теснятся, а тебе сразу отдельную даю! Счастливчику! Уж не знаю, как ты будешь меня благодарить, не знаю, не знаю, — так приговаривая, прапорщица, колышась мясами, обтянутыми в форму, повела его на девятый этаж. Там проводила его по грязному коридору, в самом конце показала ту самую комнату и дала ключ от двери.