Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)

Короткий ноябрьский день кончился. Стемнело. Они вернулись в центр города. Оставалось посетить новооткрытый банк на Мойке и тем самым замкнуть круг. Стребов повел к месту. Фонарный мост. Сделать еще два шага — и банк. Тут заорала рация Стребова, так яростно, что чуть не слетела шапка с его затылка. Страшный голос кричал что-то нечленораздельное, но Стребов смысл этой сумбурной речи, подобной реву бешеного быка, разобрал без труда, дословно, как опытный дешифровщик.

— Это замполит Розин, — объяснил он. — Легок на помине, трехглавый змей! Речистый парень, я тебе скажу. Цицерон, царь красноречия. Только дикция у него — того, дефективный с детства, урод логопедический. Выйдет на трибуну на общеполковом собрании с отчетной речью и лопочет, лопочет, черт его поймет о чем, как чукча, раскипятится, руками размахивает, пена изо рта в зал на нас летит, в штопор вошел, бешеный, шаман, ему бы еще бубен в руку! Хорошо еще, что ему на выступление не дают больше двадцати минут по регламенту, а то бы он всех нас слюной затопил. Я один в полку понимаю, что он сказать хочет, это оттого, что у меня филологический дар, на собрания меня всегда к нему толмачом ставят, чтоб переводил на чистый русский язык его лопотню.

— Так что он хочет? — спросил Загинайло, прервав своего словоохотливого помощника.

— Он хочет, — засмеялся, скаля свои кроличьи зубы, Стребов, — чтобы ты срочно к нашему командиру полка летел, к Колунову. Тебе великая честь! Гордись! Сам папа, так мы комполка называем, Николай Кирьяныч хочет с тобой лично познакомиться и приглашает тебя в баньку. Заодно и помоешься, ты же, наверно, сто лет не мылся, от тебя какой-то тиной воняет. Папа у нас большой любитель русской бани. Можно сказать, мастер. Хе! — засмеялся еще веселее Стребов. — У него что-то вроде ордена рыцарей бани, избранные из полка, а он — гроссмейстер ордена. У него обычай: нового офицера, поступившего к нему в полк, приглашает попариться к себе в особо устроенную баню. Так сказать, проверка на прочность. На что ты способен. Крепок ли ты, парень, пар выдержать, как в паровом котле, да полковника выпарить веничком. Три веничка у него поочередно: березовый, дубовый и еловый. Вот новичку такой экзамен, значит: попарить папу. Смотри, Данилыч, не осрамись. Как попаришь, так и служба у тебя пойдет. Или на верха вознесешься, любимчиком будешь, и карьера в кармане, — или ты у него никогда из грязи не выберешься. Ты Колунова не знаешь. У! Злющий кабан! Злобный, хитрый, мстительный. С потрохами сожрет.

Загинайло оставил Стребова продолжать проверку службы на постах, а сам, как от него требовали, вернулся в батальон на Г-й улице, дом 11. У батальона его ждала служебная машина с синей полосой и мигалкой, с работающим мотором. С заднего сиденья из кабины ему замахал рукой лопоухий капитан. Замполит батальона Розин.

— Светик-семицветик! Соколик мой ясный! Где же ты шатаешься? — закричал замполит отчаянно-плаксивым голосом.

— Скорей, скорей! Николай Кирьяныч ждет! — замполит распахнул дверцу кабины. — Лезь сюда! Ненаглядный мой, ты же меня без ножа режешь. Нам уж давно пора в парилке быть раздетыми, разутыми. Соколик ты мой ясный! Чумко, газуй! — возопил замполит водителю. — Пулей! Чтоб через десять минут быть у места!

Успеешь вовремя — премию выпишу в двойном размере! — речь замполита была достаточно разборчива и членораздельна, слова выговаривал он хоть и скоропалительно, но вполне отчетливо для понимания, его дикции мог бы позавидовать любой актер, но, может быть, это оттого, что он еще не раскалился добела, как про него говорили в полку Тогда у него слова плавились и превращались в пламенно-извергаемую лаву. Так что, может быть, Стребов и не соврал. Замполит, несмотря на студеную пору года, красовался в легонькой фуражечке, из-под которой его уши-лопухи торчали, как два красных семафора — запретительный сигнал всему встречному автотранспорту, чтобы освобождали дорогу.

Машина помчалась на Черную речку. Там была баня полковника Колунова. Об этой бане ни одна собака в городе не знала. Дом как дом, закопченный кирпич, капремонта просит, огражден стеной, труба торчит, высокая, угольком курит, пуская курчавый дымок в угрюмое, и без того мутное небо. Как бы котельная и при ней гараж для милицейских машин.

— Пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет! — стал громко декламировать замполит Розин, когда они миновали мост через Малую Неву. — Дантес, гад, лягушка в рейтузиках! — в неожиданном порыве праведного гнева возопил Розин. — У, гнида! Вот этими бы голыми руками так и задушил бы гниду, прямо на месте дуэли, на кровавом снегу! — замполит произнес эти гневные слова чуть не плача, со слезой в голосе. — Я тут живу, — пояснил он. — Каждый вечер в свободные от службы дни гуляю с бульдогом Маргариткой, злая сука, как гиена в наморднике, на всех бросается.

Машина, повернув налево, затормозила.

— Ну, вот и банька! — обрадовался замполит. — Успели. — Высунув рупор из кабины, он взревел: — Эй, шайка-лейка, светик мой ненаглядный, отворяй ворота. Работника Балду привез папе спинку парить!

Толстомордый сержант в полушубке, бряцая цепями, раскрыл створки железных ворот, и машина въехала на двор. На дворе они увидели еще две машины: легковушку и микроавтобус.

— Папа уже здесь! — закричал в ужасе замполит Розин. — Быстрей, вылезай, соколик, радость моя, бегом в парилку! На ходу раздевайся, давай, давай, соколик, я сзади побегу, помогать тебе буду, шмотки скидай, шапку, шинель, сапоги, я буду подбирать на бегу! Веники в предбаннике я сам прихвачу. Ой, лишенько, не успеем, папа нам голову снесет! Или в кипяток посадит, вкрутую заживо сваримся! Граф Дракула, что с него возьмешь. А то еще хуже: заставит Достоевского читать, «Преступление и наказание». Он патриот, русскую литературу от всех своих милиционеров знать назубок требует, все равно как устав патрульно-постовой службы. Лекции каждый месяц для всего полка устраивает в актовом зале на Литовском проспекте. А нас, замполитов, заставляет квартальные отчеты о проделанной работе с личсоставом писать в художественной форме, чтоб не отчеты, а повести и романы были. Не знаю, как для других, а для меня это мука смертная, легче на кресте висеть на Голгофе. С литературой у меня отношения еще в школе сложились печальные, прямо тебе скажу, ни бум-бум, вот как эта деревяшка, — и замполит постучал кулаком по лавке в предбаннике, где они оба скоропалительно разоблачались, освобождаясь от всей своей амуниции. — Мое призвание — живопись. Я картины рисую, — продолжал свои признания замполит. — Я же поступал в Мухинское. Но не поступил. По недоразумению. Будь уверен, поступлю не со второго, так с третьего захода. Да хоть с десятого. Я жутко какой упорный. О, ты еще не видел моих картин! Придешь в батальон, я тебе покажу, у меня весь кабинет увешан. Шедевры! Теперь я пишу портрет Дзержинского в полный человеческий рост, закончу к годовщине Октябрьской революции, к юбилею. Кровь из носу! Ой, соколик, бежим! Заболтался. Папа уже пару наподдал. Слышишь, как будто змея шипит? «Пора, мой друг, пора», как говаривал Александр Сергеевич Пушкин, памятник наш нерукотворный. Ублажишь папу — служба, как по рельсам вагонетка, под горку покатится, сыр в масле. Не служба, а малина у тебя будет.