Юрий Алексеев - Алиса в Стране Советов

Кольцо пришлось впору.

«Ну вот и всё, — подумал Иван. — Дело теперь за кюре».

А Ампарита прижалась к нему и прошептала:

— Ja amanece. Falta muy poco tiempo… [101] Рассветает. Нам остаётся совсем мало времени.

Утром Иван подкрепился «Игристым» и повёз Ампариту домой. В дороге они не обмолвились ни пол словом. Изредка Ампарита молча впивалась в Ивана прощальным взглядом, и он в ободрение поднимал «рот-фронтом» кулак: дескать, сказано — сделано! моё слово — олово! Всё было замётано, до мелочей продумано, обговорено, предусмотрено.

Но на «другом берегу» тоже не спали… Той же ниткою заметали, продумали, предусмотрели. И непродравший ещё глаза капитан танкера «Трудовик» в захолустном Сантьяго-де-Куба уже получил каблограмму задержаться с отплытием и принять на борт одну «драгоценность». А в предрассветной Гаване из запасного ангара на полосу, где белоснежно эльбрусился лайнер «Эйр Франс», вырулил дымный, чахоточный «кукурузник», не имеющий никакого понятия о Бурже. Мир для него кончался в здешней Сицилии — провинции Ориенте. Дальше Сантьяго-де-Куба он летать не умел.

Морские волны катили гроб перекатисто и неровно, а стук о крышку то затихал, то усиливался, и вдруг сменился жалобным пыхтежом:

— Ва-ва-ванечка, п-подыхаю!

«Нет, это не Босфор, — дошло до Ивана сквозь дрёму. — Это Демьян Спиридонович…».

Иван тяжело поднялся, упал в шлёпанцы и под-волочился к дверям.

— Сколько? — сонно осведомился он, ключом ворочая.

— Трёшницу, ради Бога! — трагически произнёс Сушкин. — До завтра… завтра шестнадцатое.

— Завтра пятнадцатое, — неуверенно отозвался Иван.

— Разве? — озадачился Сушкин и на серебристых висках его выступили росинки — свидетельницы небезызвестных внутренних мук.

Постояли. Помолчали. Иван не мог определиться, потому что нигде не работал, а гобоист Сушкин терялся в числах, поскольку рядом с музыкальным театром был круглосуточный Елисеевский магазин.

— Так всё-таки, Демьян Спиридонович? — полюбопытствовал заострённо Иван, вручив страдальцу трёшницу. — Постучитесь к соседям, мне надо доподлинно — четырнадцатое сегодня или пятнадцатое?

Получить вготове свою повесть «Алиса в Стране Советов» Иван условился с машинисткой пятнадцатого, и поторапливал стрекотунью Люсю не для какого-то дела, издательского, журнального, а из желания побыстрей и подальше упрятать рукопись от Бенкендорфа Второго — полковника Бекина Дорофея Игнатьевича, книгочея № 1, добытчиво говорившего: «Вы валяйте пишите… и не забывайте нас».

«Нас», как известно, выходит фасадом на площадь Дзержинского, и произносимое там незабываемо.

Не успел он натянуть брюки, как на пороге опять возник запыханный Сушкин.

— Ну, какое нынче? — нетерпеливо осведомился Иван.

— Никто не знает, — выпалил Сушкин. — Катька в школе, Степановна пенсию уже получила, а газеты ещё не пришли. Но я на улице кого-нибудь попытаю. Я мигом до магазина и лётом назад.

— На улице? Я и сам узнаю, не затрудняйтесь! — крикнул вдогонку жаждущему Иван. Состояние Демьяна Спиридоновича не оставляло надежд на возвращение без предварительной пробы, а из горла отхлебнувши, он мог заново всё позабыть, перепутать.

Иван оделся в вышел на волю. За ночь заметно похолодало. Колючий ветер с воем карабкался на Трубненскую гору. В переулке было безлюдно, а выскочивший из подворотни случайный прохожий в полупередничке Ивана не просветил, послал озябшим голосом на три буквы. Иван поднял воротник и зашагал к Сретенке.

Угловой сретенский милиционер был приветлив, но назвал почему-то «семнадцатое»; зарплату, наверное, приближал. Пришлось пойти дальше, к киоску «Союзпечати». Для киоскёра все дни были тоже достаточно одинаковыми, но под рукой всегда находился осведомляющий материал.

— Сегодняшняя, за пятнадцатое, — дробно отстучал стариканчик из стеклянной, нетопленой будки — от холода у него даже железные зубы промёрзли, мешая ласково приторговывать «Огоньком», зазывать простолюдинов кроссвордами. — Свежая, — добавил он ищущим тоном рыботорговца и предложил «Правду».

— Спасибо, папаша. Я неграмотный, — вежливо отказался Иван и заспешил прямиком в бомбоубежище, оборудованное под жильё в арочном доме по Большому Сергиевскому переулку.

Погода была не подарочек. Капризный октябрьский снег не лип к асфальту, метался пухом по закоулкам, скатывался в валки и обещал «весёлую жизнь» физкультурникам, топавшим налегке по Сретенке в изготовке к празднику. Пятившийся во главе колонны репетитор, сизоносый, воинственный, в дармовой лыжной пилотке, взмахивал сигнальным флажком, и топальщики охрипло скандировали:

— Октябрю — слава! Партии — слава!! Да здравствует коммунизм!

Озабоченные бытом прохожие не придавали колонне значения. И только в дверях Филипповской булочной, предчувственно волглея, всхлипывал Сретенский дурачок Чекушка — неясного возраста человечек в дезертирской до пят шинели и набекрень крытый шапкой-лохмушкой, какой шпана в отымку футболила. Чекушка тронулся от салютов, и когда над Москвою снопами вспыхивал очередной праздничный фейерверк, он начинал рыдать, припадочно бился о землю и вопил: «Горим! Все сгорим! В церкву тикайте!» Его, конечно, пробовали «лечить» в 17-м отделении, что в Головине переулке. Но после этого он и точильщиков уличных с их искрометной машиной стал смертельно бояться, добавил к прежнему: «Чур, пятое колесо! От искры возгорится пламя!!».

— Не плачь, Чекуня, огонь метелью задует, — утешил походя дурачка Иван и, пропустив колонну, пересёк Сретенку, вернулся в Большой Сергиевский и оказался у дома, где в полуподвале ютились «легальные», как он их называл, «подпольщики».

Спустившись ощупью по избитым ступеням, Иван толкнул не знавшую днём запора дверь коммуналки, преодолел узкий, мрачный, будто нутро подлодки, общий коридор и постучался в хвостовой отсек.

Никто не отозвался. Машинисточка Люся, видимо, отлучилась.

Иван пошёл к выходу, думая Люсю на улице перехватить. Но тут в головном отсеке «подлодки», где слесарил сантехник Шляпа, образовалась пробоина, хлынул свет, а за ним и пригласительный голос:

— Заходи, гостем будешь…

Коля-Шляпа и какой-то бесцветный, отёчный, лет сорока бездельник сидели по одну сторону захламлённого железками стола, а между ними помещалась, как под конвоем, вечная девушка Соня — как всегда пьяненькая, заоблачная и с неизменной сигаретой, которой она заячью губу маскировала для привлекательности. Во главе стола высился зачищённый рашпилем, незалужённый ещё самовар.