Павел Нилин - Знакомое лицо. Повести, рассказы

— Неправильно, — сказал режиссер. — Этажерку мы сейчас перенесем к столу. А книги... Книг очень мало. Не можете ли вы на минуту попросить книги у соседей? Только на одну минутку...

— Конечно, можем, — заторопился Бергер. — У нас очень хорошие соседи. У нас рядом живет профессор. У него масса книг. Он не откажет. Я сейчас к нему сбегаю.

— Да зачем это надо? — вдруг вмешалась теща. — Для чего это мы будем показывать свою культурность за чужой счет? Уж лучше вы и снимите профессора с его книгами.

— Хотя это правильно говорит Марья Ивановна, — согласился Бергер. Лучше, если вы меня снимете без книг. Просто я тут сижу или стою. Или даже, если хотите, я возьму гитару. Я играю на гитаре.

— Идея! — оживился режиссер. Потом подумал и покачал головой. — Нет, гитара не пойдет. Давайте сделаем так. Вы просто сидите за столом и что-то пишете...

— Я пишу письмо моей жене, — обрадовался Бергер.

— Нет, вы пишите что-то очень серьезное, — предложил режиссер. — Перед вами раскрыта книга. Вы смотрите в нее и пишите. Может быть, вы получаете заочное образование.

— Я и действительно получаю заочное образование, — сообщил Бергер.

— Значит, все хорошо. Садитесь! — приказал режиссер. — Я сейчас раскрою перед вами книгу...

— А Марья Ивановна? — обеспокоенно спросил Бергер.

— Что Марья Ивановна?

— Что будет делать сейчас Марья Ивановна? Я бы хотел, если вы не возражаете, чтобы она тоже получилась рядом со мной. Нам бы так хотелось, если в семейной обстановке...

Режиссер посмотрел на Марью Ивановну, стоявшую в дверях, и ему опять показалось, что он где-то когда-то давно ее видел, встречался с ней.

— Марью Ивановну мы еще раз снимем вместе с вами потом, — пообещал режиссер. — Вы вместе с ней будете резать сирень. Кстати, у вас прекрасная сирень. Я хотел бы получить в подарок букет.

— Пожалуйста! — сказала Марья Ивановна.

Илья Наматов снял Бергера за столом, потом у куста сирени, как и обещал, вместе с Марьей Ивановной. И на этом съемки закончились.

— Очень жаль, что у вас нет собаки, — вздохнул режиссер, вытирая цветным носовым платком обильный пот с лица и с волосатой груди под распахнутой украинской рубашкой. — Можно было сделать прекрасный кадр: вы ласкаете собаку. Мне вообще хотелось сделать такой лирический киноочерк «Инженер Бергер на заводе и у себя дома».

— Да я не инженер.

— Да, да, вы говорили. Но будете инженером?

— Наверно, буду, — сказал Бергер. — Но только вы не ошибитесь и не напишите, что я уже теперь инженер. Это будет неловко.

Теща уже успела накрыть на застекленной веранде завтрак, поставила на проволочную подставку большую сковородку с яичницей.

— Милости прошу покушать.

Илья Наматов накинул на спинку стула свой кофейного цвета пиджак и уселся во главе стола.

— Садись, Петя, — пригласил он помощника и похлопал ладонью по сиденью соседнего стула. — Им слава, — кивнул на тещу и Бергера, — а нам угощение.

В это время под окнами веранды захрустел песок. Наконец-то явилась запоздавшая Верочка. Красивая девушка в красивом, ярком платье, она шла, потряхивая пучком волос, туго стянутых на затылке.

— А это кто? — взглянул через стекло Наматов.

— Наша соседка, знакомая, — сказал Бергер.

— Жаль, что она раньше не пришла, — улыбнулся Наматов. — Мы бы и ее сняли.

— Я тоже так считал, что ее можно снять. Но вот видите, она опоздала, огорчился Бергер. И повернулся к Верочке. — Заходи, заходи, хотя и с опозданием.

Режиссер привстал из-за стола, протянул ей, как подарок, пухлую руку, произнес неизменное: «Илья Наматов, режиссер» — и снова грузно сел на плетеный стул.

Марья Ивановна принесла из кухни еще одну тарелку, нож и вилку. Верочка принужденно присела к столу.

На столе стояли коньяк и маленькие рюмочки для коньяка. Бергер заботливо наполнил рюмочки.

— Нет, вы уж разрешите, я сам, — взял у него из рук бутылку Наматов. Я из рюмочек не привык. Фронтовая привычка. Законные сто грамм. Отодвинул рюмочку, придвинул стакан, налил полстакана. — Выпью и больше не буду. Больше не требуется.

Выкатив маслянисто-черные глаза, он глядел теперь прямо на Верочку, отчего у нее проходила по телу легкая дрожь и она старалась смотреть в тарелку. Он глядел на девушку, словно хотел спросить ее о чем-то, и одновременно забрасывал в рот салат и куски яичницы, редиску и хлеб. Видно было, что грузное его тело нуждается для жизнедеятельности в громадном количестве пищи и процесс насыщения может продолжаться очень долго.

Сообразив это, Марья Ивановна снова ушла на кухню, чтобы изжарить еще сковородку яичницы, и добавить салата и подумать, что еще можно поставить на стол.

Вернувшись из кухни, она увидела, что режиссер, обещавший больше не пить, снова налил себе полстакана, и услышала его грустные слова:

— Вот так езжу по городам и селам, снимаю людей, прославляю людей. А уж про меня самого никто, наверно, никогда не напишет. Хотя жизнь моя — это, может быть, захватывающий кинофильм и роман с трагическими эпизодами...

Петя, помощник режиссера, тихий человек, придвинулся к Бергеру и прошептал на ухо:

— Вы ему больше не наливайте.

— А я и не наливаю, — шепотом же ответил Бергер. И, желая быть вежливым и гостеприимным, спросил вдруг замолчавшего режиссера: — Вы, что же, на фронте были?

— Я везде был, везде, — произнес Наматов. И в голосе его усилились грустные нотки. И глаза, большие, черно—маслянистые, чуть увлажнились. Не только на фронте, но и там, где, пожалуй, пострашнее фронта...

— Расскажите что-нибудь, — попросила Верочка, осмелев. И кокетливо взмахнула пучком волос на затылке.

А Бергер наклонился к Пете и спросил шепотом, кивнув на режиссера:

— Что же он может сделать, если еще выпьет?..

— Уснет, — сказал Петя. — Даю слово, уснет. Тут же...

— Ну, это ничего, — улыбнулся Бергер. — Это не страшно. Пусть в таком случае выпивает. Лишь бы не было скандала. У вас же с собой, как я понимаю, ценная аппаратура.

Наматов поднял стакан, поглядел на золотистого цвета напиток, раздумывая, и не выпил, а выплеснул его в широко открытый рот, будто у него пожар там, внутри.

— Мне не забыть один день моей жизни, вернее, одну ночь, — произнес он, еще не отдышавшись от выпитого и в упор глядя на Верочку. — Короче говоря, это было в тысяча девятьсот сорок втором году...

Марья Ивановна вдруг вспомнила, что у нее на плитке яичница, и ушла на кухню.

— Это было за Минском на железнодорожной магистрали, — продолжал Наматов тоном человека, уже не впервые рассказывающего эту историю. — Мне поручено было взорвать железнодорожную магистраль в трех пунктах. Естественно, что это было нелегкое дело. Вся Белоруссия и самый Минск были уже оккупированы немцами и было уже...