Саша Канес - Моя судьба

Я вспомнила, как выглядело сверху его голое костистое тело.

— А сами вы ничем не болеете? — поинтересовалась я у Евпатия.

— Я плохой пример, — грустно ответил он. — Меня сколько по тюрьмам мучили за правдивое мое слово… Понятное дело, что здоровья это не прибавило.

— Так вы диссидентом были?

Он тоскливо взглянул на меня:

— А как вы думаете, хозяюшка, как называли и куда отправляли думающего человека, имеющего к тому же твердые убеждения?

— Простите, Евпатий Микулович, я пока так и не поняла, какие у вас, собственно, убеждения? Вы националист?

— Да охрани меня Ярило! — воскликнул он. — Я за то, чтоб каждый народ в своей природной вере жил. И немчура католическая да лютеранская, и магометане, ежели мирная, и китайцы всякие там буддийские…

— А вы сами какую религию исповедуете, Евпатий?

— А я ничего не исповедую! Я поклоняюсь! Всему, чему русский человек испокон веков поклонялся: Земле-матушке-кормилице, Ярилу-солнышку, Даждь-богу — дождю и ветру. Вы обратите внимание, разве православие ваше привилось русскому человеку?

— Да, в общем-то, не мое оно!

— А вы к словам не придирайтесь, хозяюшка! — чувствовалось, что он волнуется. — Я образно сказал! Вы у любой старухи в церкви спросите, читала ли она Библию, Новый Завет, Псалтирь — все те книги, которыми ее заклинают? Отвечу — нет, не читала! Зато от матери и от бабки собственной все приметы знает: и с какой ноги вставать, и как в зеркала глядеться, когда воротилась. И про бабу с пустыми ведрами знает, голубушка. А что это, как не корневая наша языческая вера! И в ней хорошо наш народ жил до князя-крестителя. И земля родила, и мир со всеми народами был.

Евпатий в очередной раз тяжко вздохнул.

— Да, вам, наверное, все это скучно, хозяюшка… Заболтал я вас!

— Напротив! Вы очень заинтриговали меня вашими религиозными воззрениями. Расскажите, пожалуйста, подробнее о своем, так сказать, жизненном пути!

— Вам действительно интересно?

— Очень!

Евпатий устроился удобнее и устремил взор к небесам. «Только гуслей ему не хватает!» — подумала я про себя.

— Все было у меня, как у всех в семидесятые годы, — начал он. — После школы поступил на исторический факультет пединститута имени Ленина. И, будучи человеком убежденным и увлеченным своими воззрениями, сразу начал собирать вокруг себя молодых людей, призывал их совместно бороться за возрождение древних обычаев. Был я, кстати, тогда еще комсомольцем, как все, и с властью конфликтовать не собирался. Наоборот — помочь хотел! Тогда советское руководство разработало Продовольственную программу, чтобы справиться с дефицитом продуктов питания в стране. А я незадолго до того вступил в группу последователей старца Порфирия Иванова и узнал от старших товарищей о древнерусском обычае перед посевом оплодотворять землю. Посоветовавшись со учителем, собрал я небольшую группу прогрессивно настроенных единомышленников, чтобы совершить этот древний обряд перед посевной.

— А в чем этот обряд заключается?

Евпатий снова густо покраснел.

— Мне, конечно, вам, как даме, неудобно несколько…

— Да ладно вам! Я женщина взрослая, и нервы у меня хоть куда!

— Хорошо! — решился продолжать Евпатий. — В общем, так! Все очень просто. На поле, уже вспаханное, но покуда еще не засеянное, выходит ватага голых мужиков и вступает в интимный контакт с матерью сырой землей.

— Как вступает в контакт?! — опешила я.

— Самым натуральным образом, извините, конечно! Как, извините, муж с женой!

Суть утренней сцены мне начала проясняться.

— Ложишься в пашню — и вперед! Главное, чтобы баб поблизости никаких не проходило, а то очень ревнивая она, земля-матушка!

— Какой ужас! — вырвалось у меня невольно.

Он чуть ли не рассердился:

— Это только предрассудки в вас говорят и снобизм ваш, не в обиду вам будет сказано! А что для истинно русского человека слаще, чем соитие с родной землей, скажите на милость?! Это вам не в церкви перед иконой поклоны бить!

— Это уж точно!

— Вот видите! Вы уже стали меня понимать! Так вот, нас, единомышленников, тогда собралось всего пять человек. Двое с исторического факультета, химик, математик и еще биолог один, здоровенный такой детина, мордвин. Понятное дело, я был лидером, и мой авторитет оставался непререкаемым. Если бы не милиция наша родная, что всех нас, как известно, бережет, мы провели бы наш обряд уже в восьмидесятом году. И тогда по нашему примеру все мужики в стране вместо того, чтобы на политинформациях штаны просиживать, может, этим делом занялись. Может, и с продовольствием бы все решилось, через одиннадцать лет и Советскому Союзу распадаться не пришлось…

— А при чем здесь милиция?

Глаза Евпатия затуманились. Я заметила, что в них стояли самые настоящие слезы.

— Я был задержан нарядом милиции в Филевском парке в тридцатиградусный мороз в январе тысяча девятьсот восьмидесятого года. В этот день я принял решение провести на самом себе очень важный эксперимент. Оставалось всего два месяца до посевной, и меня, понятное дело, мучило беспокойство — смогу ли я в ответственный момент не оплошать и достойно совокупиться с едва оттаявшей после зимних холодов пашней. Разумеется, мне не хотелось в этой ситуации стать посмешищем для небольшой, но сплоченной группки своих сторонников, признавших во мне лидера. Эксперимент этот я решил провести тайно, чтобы по завершении ознакомить сотоварищей с результатом и дать рекомендации, которые мне еще только предстояло для них сформулировать. Я тогда был еще молодым максималистом и решил попытаться возбудиться, извиняюсь, в сексуальном плане, сидя по горло в проруби!

— И вам это удалось?!

— Подождите. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Я понимал, что для достижения необходимого сексуального возбуждения мне может не хватить одного лишь текста Продовольственной программы, незадолго до того принятой Центральным Комитетом Коммунистической партии совместно с Верховным Советом и Советом министров СССР. Поэтому, вы можете, конечно, осудить меня, но я прибег, так сказать, вроде как к допингу — решил смотреть на фотографию, изображающую обнаженное женское тело. Никаких «Плейбоев», понятное дело, в Москве тогда было не достать, и я купил у глухонемого в пригородной электричке набор маленьких скрепленных между собой нитками черно-белых фотографий. Вы меня осуждаете?

Я все время стискивала зубами край кружки, чтобы не захохотать в голос. Мой собеседник, однако, был столь увлечен собственными воспоминаниями, что реакции моей поначалу не замечал. Сдерживаясь изо всех сил, я просипела:

— Да что вы, Евпатий Микулович! Какое тут может быть осуждение! Ведь это вы все не для удовольствия делали!