Юлий Крелин - Исаакские саги

А впереди работа. Какой-то бред. С другой стороны, утренняя любовь, отдохнувших за время спокойного сна, пожалуй, много эффективней и приятней. Хотя какие сравнительные степени могут после истинного, любовного удовлетворения. Любовного, а не только сексуального.

…………………………………

Борис уже стоит в дверях. Впереди больные, утренняя конференция, операции…

— До свиданья, родненькая. Позвонишь?

— Куда ж я денусь?

— С половины десятого до десяти я в кабинете. Ладно? Успеешь?

— Конечно. Я в десять только уйду.

— Только позвони. А то я жду. У меня при этом в голове ничего нет. А у меня ещё операции.

— Не спекулируй. Любовь не должна мешать операциям.

— Какая ты деловая. — Оба смеются.

— Я и сам знаю. Ты звони и тогда ничего мне мешать не будет.

— Позвоню, позвоню.

— Ты уже остываешь, а?

— Не дождёшься.

Борис уже в машине, уже едет к своему основному делу.

Основное! Кто ж скажет в эти минуты, что у него сейчас основное? Ничего, доедет, и лишь войдёт в корпус, как всё станет на свои места. А в операционной и вовсе забудет, отвлечется.

Карина во многом думает иначе. Иное отношение к музыке, например, к книгам, даже к застолью. И он стал думать немного иначе.

Чехов написал «Душечка» — это о женщинах. Просто мужское самодовольство. При любви мужчины, пожалуй, не меньше «душечками» бывают. Просто выпендриваются больше. Строят из себя хозяев жизни. А ведь всё-то на самом деле от них, от женщин зависит. А нам дают покуражиться, ласкают, якобы подчинением. Тихой сапой. Вот же и он. И всегда менялся. Наверно, потом понимает, задним числом, когда об ушедшем думает. Если думает об ушедшем. На вид без следов, как в море после корабля. А ведь не корабль. И не в море. Остаются следы в душе. И у «душечки» наверняка оставались. Чехов просто не хотел этого замечать. А, может, он и не слишком большой знаток их душ. Душечка!.. Борис душечка. Смешно. И всё же. На мир он стал смотреть её южными глазами. Темперамент, вроде, от рода. Ан, нет! Вот сейчас-то, сегодня… Армяне говорят темпераментнее северян. Да армянка ли она? А северянин ли он? И он здесь родился, и родители. А более дальние предки невесть откуда. Белоруссия… Наверное, по Германии шли, по Польше Литве… А с юга они Бог знает, как давно. Из Палестины гены-то. Да сколько уж по Европе шастают. Даже, если и из Испании, то тоже лет шестьсот тому. И он с Кариной не тот. Впрочем, последняя боль всегда иная, не похожа, сильней… Карина! Кариночка! Вот и хорошо, что другой. Да и не говорил он раньше так выспренно, так пафосно… по-восточному, а? Хм, — счастье моё!

Борис перемалывал в себе, переламывал себя — хотел что-то узнать про себя. Или понять. И совсем пошли мысли гулять. Не об операции же думать. Там стандарт, а любовь каждый раз другая. Всё другое — он, она и сама любовь. Вы всяком случае, когда пожар, огонь, вроде такой же, пепелище тоже, а в момент пламя кажется иным… Ну, причём тут! А вот, всё равно, много общего. Иссакыч продолжал наворачивать мысли, словно лапшу на уши: армяне, евреи — все прошли через геноцид.

Очень любовные мысли! Тоже дела сердечные.

Говорят, что самые, по нынешней мове, «юморные» нации, это армяне, евреи, ирландцы да греки, Конечно, если гонимые да ещё и смеяться не будут… Вымерли бы давно.

Кариночка. Красивая. Красота спасёт мир. Великий сказал и все повторяют. Да нет же! Впрочем, красивые могут спасти мир. А? Скорее смех спасёт его. Может спасти. Смех весёлый, печальный, горький, ехидный, иронический, над тобой, над собой, над всеми, над страной, над миром, над палачом, над жертвой. Смех спасёт человека. Армяне, евреи смеются над собой, обороняясь от недоброжелателей. Обороняться смехом, а для любви улыбка, только улыбка. «Правда, Кариночка?» — обратился Борис вслух, к всегда сейчас присутствующей в нем, Карине.

И перед взором его опять…:Карина смотрела на него с печалью и смеялась, когда он уходил. Их соединяли не разные гены с юга, а общая гонимость. Или раньше разъединяли? Глупые, дурные мысли вперемешку со сладостными, розовыми, крутились в голове, но рулить не мешали. Маршрут был задан и он катил себе, не отвлекаясь от порой странных размышлений обо всём и ни о чём, что может затуманить радости сегодняшней любви. А потом стал напевать нечто из детства, из оперетты, что беспрерывно крутили когда-то на радио и почти каждое утро из черных кругов со стен неслись в уши и мозги непонятные слова. Полученное в детстве хорошо вбивается в голову, порой и до старости. «Марица», «Сильва» и ещё какие-то оперетки настырно сопровождали мужание их поколения. Борис Исаакович, так сказать, ситуационно подался душой к ушедшей юности и, по-видимому, поэтому мурлыкал полузабытую, полузнакомую мелодию с неожиданно всплывшими из закоулков памяти словами: «… прощай вино в начале мая, а в октябре прощай любовь…». Из какого это шедевра?! Что за притча!? Чего это его на оперетты потянуло? «Каким вином нас угощали, какие яства подавали, уж я…» — это из «Прекрасной Елены», на которую они пошли в театр, когда её разрешили. До этого в то ханжескоуголовное время она была запрещена, как полупорнографическая, а потому они и побежали целой группой в институте. Вспомнил… вернее понял — в театре он сидел рядом с Кариной, была у них в группе тоже. Но не армянка — русская. Почему он упорно считал Карину армянкой, когда ни внешне, ни характером на южанку она не походила. Неужели из-за имени? Вот уж действительно: в начале было слово.

Спал он какую уж ночь мало, но не чувствовал себя невыспавшимся. Видно, сила и бодрость подпитывалась из настоящего источника жизни. Любовь — это жизнь. Сейчас у него любовный угар. Хаос в мозгах. Он способен на поступки. Не дай Бог начнет рассуждать, задумываться. Задумываться надо было в юности. Тогда и задумывался. А сейчас нельзя, поздно. Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел. Вот именно. Для поступков надо созреть, а не задумываться. В юности поступки нужны для созревания, а сейчас для жизни. Достойно к концу подойти. Без обмана самому себе. А как быть, чтоб себе создать жизнь достойную, а близкому не создать проблемы? Нет рецепта.

Борис понял, что начал задумываться. Так начинает упорядочивание. Упорядочивание чувств. И мысли непроизвольно пошли совсем не так, как он хотел. Он не хотел порядка, а следом неминуемого застоя. И смерть лучшего, что родилось. Задумался… Додумался…

И тем не менее:

А сколько ж так может продолжаться. Известно… Сначала — не может не приехать. Потом — может приехать. Затем — может сегодня и не приехать. Хочет, но не может. И, наконец, не может и не хочет. Сначала всегда есть время. А потом дела и нет времени. Так нормально. Вот именно, что известно. Надо что-то делать. Он не хочет терять, так счастливо на него павшее. Вернее не упало на него, а взлетел сам к небесам. Надо что-то делать пока летишь.