Юлий Крелин - Исаакские саги

Всё же сбегал, пока она возилась на кухне. Благо магазин был на первом этаже, а вино, водка в то время в дефиците не были. Пусть плохое, но было всегда. На этом еще держались останки экономики.

В комнату они вошли и, поев и выпив, Нина села на тахту. Боря рядом в кресло. Телевизор ещё не был таким обязательным атрибутом каждой квартиры, как сейчас. На него ещё не заработали ни страна, ни обычные граждане.

Нина, прежде чем сесть подошла к тумбочке около тахты, взяла какую-то рамку и сначала, перевернув, положила на место, а потом после мгновенной задержки всё же сунула ее в ящик.

А что можно делать, иль говорить старым друзьям, не встречавшимся много лет? Или говорить про свои сегодняшние успехи, неудачи, планы… Или по принципу: «А помнишь?» Им, наверное, не интересна была их сегодняшняя жизнь. Да и старое видно не больно было привлекательно. И всё же они вяло продавливали принцип «а помнишь».

… «А помнишь, Борь, сколько раз мы смотрели с тобой „Джордж из Динки джаза“? Так, кажется называлось?» «С тобой? Да, да. Точно. Я как-то в прошлом году неожиданно посмотрел опять. Несмотрибельно». «Да? Молодые были. Точно?»

Это «точно» были остатками их прошлой ранней молодости, когда все погруженные в бытиё войны, щеголяли этим словом. Незаметно в их кровь входили вместе с полувоенной одеждой, пришедшую и подправленную, перелицованную меняли нищенский имидж поколения. Ах, имидж, имидж, до этого слова ещё должно было пройти полвека.

«Ты меня тогда взял за руку, а я поначалу отдёрнула её, а потом сама накрыла твою, лежащую на своей коленке, собственной ладошкой». Нина печально засмеялась — может и жалела о том времени, о тех совместных походах в кино. «А знаешь, есть то ли стишок, то ли притча, то ли не знаю что. Ты уже достаточно взрослая. Сначала ручка в ручку, затем ручка в штучку, потом штучка в ручку, и, наконец, штучка в штучку». «Фу, дурак! Как не стыдно! Не хочу от тебя слышать такое». Их поколение воспитывалось строго пуритански. И всякие, даже самые отдалённые намёки на естественную жизнь, оглашённо осуждались. Боря перешёл все границы дозволенного даже настоящего времени, уже начинавшего подаваться в сторону от тотального ханжества. Чем больше в жизни было негодяйства, связанного и с эротической жизнью, тем строже блюли пуризм в речах и откровенных действиях. Боря поторопился — это время ещё впереди.

Но, несмотря на бурную реакцию Нины, они как-то стали свободнее. Раскованнее и рискованнее речь…

«Всё ж было смиренно и целомудренно. Разве не так, Нин?» Нина молчала. Видно, она ещё не знала, что она хочет. А, скорее всего, пока не научилась словесно оформлять ни свои желания, ни свой отказ. Сейчас бы могли сказать вместо понятного «словесно», вполне «продвинутое» «вербально». Много изменились и не только понятия, возможности, желания, речи за такой короткий срок нашего существования.

Да и действия, сегодня выглядящие нормальными, естественными, в то время воспринимались экстраординарными эксцессами. Экстраординарные эксцессы — подобная лексика очень модна была в научных статьях. Требующаяся приземлённость, благодаря царствованию идей уровня Президента академии ВАСХНИЛ (правящая и идея аббревиатур), камуфлировалась порой, якобы необходимых терминов иностранного происхождения. Всё смешалось в диких противоречиях — с одной стороны всё называть по-русски, с другой — каскад сложных слов на «заграничный манер».

«И долго мы держались за ручки?» «А тут и конец кина. Вот». «Кина не обязательна. Можно и без него». Боря посмеялся, а Нина промолчала. Боря взял её за руку, она промолчала и желание своё проявила лишь тем, что руку не отняла.

А дальше по схеме.

Когда он расстегнул верхнюю пуговицу, она стремительно высвободила свои руки, обняла его сама и стала целовать его в лоб, глаза, губы. А дальше какие разговоры — они уже полностью обессмыслились.

Нина скинула спинные подушки с дивана. Ещё не появились тахты с выдвижением второй половины. Или раскладывающиеся. Ещё часто пользовались просто широкими матрацами на ножках, которые тоже всё ещё были дефицитом. Или кровати металлические с шариками на спинках. Или диваны — не то что довоенного времени, но даже ещё и дореволюционного.

Подушки, что были прислонены к стене, как бы создавали вид дивана. Нина яростно, пожалуй, даже агрессивно сбросила их на пол. Откинула также на пол какое-то покрывало…

Но расстёгнута всё ещё была только верхняя пуговица блузки.

И вдруг вся ярость и агрессия ушли. Они лежали абсолютно нагие, расслабленные поверх простыни, будто всё уже позади. Что их остановило? То ли «а помнишь», то ли… Впрочем, на молодость, неумелость ссылаться уж не приходилось. Вообще-то, в молодости всё наоборот. Всё так стремительно. Только успей раздеться. А порой и не дожидаешься, когда все одежды улетят подальше. А тут на тебе. И никакого безумства. Так безумство-то прерогатива лишь любви. Секс — это ещё не любовь. Любви без безумств нет.

Немного полежав, Нина, не поднимаясь, не поворачиваясь к нему, продолжая глядеть в потолок, стала то ли гладить его по груди, по животу, то ли шарить в поисках главного. А чего шарить-то. Известно, что где. Не спрячешь, тем более что в ответ на действия её рук, искомое стало в высшей степени заметно и на глаз и на ощупь. Ну, а когда столь явные признаки расслабленности ушли, Нина приподнялась и стала целовать его грудь, живот…

А Боря проявлял себя только этой своей главной и отважной частью, продолжая лежать ничком. Наконец, она дошла до конца пути. И тут вновь вспыхнула ярость и агрессия. Сначала она напала и поглотила его, словно пантера. Потом он вывернулся и леопардом, как бы вгрызся в её тело. Потом опять она взяла верх… А потом, когда они уже окончательно расслабленные лежали, также, как и вначале, ничком опрокинувшись на спины, вновь полились пустые, ни о чём не говорящие слова. «Знаешь, Нина, анекдот? Когда в таком же положении оказались наша Екатерина Великая и будущий польский король Понятовский, то будущий монарх горделиво пошутил: Наконец, Польша взяла верх над Россией. На что царица наша ответствовала, что, наконец-то Польша вошла своей частью в Россию». Нина: «Пить хочешь? Сделать кофе?» «Пожалуй».

Они встречались ежедневно ещё несколько дней. Боре очень хотелось узнать, что за фотографию она спрятала тогда в первый их день. Он почему-то думал, что это результат их давних школьных отношений. Что всё продолжаются стародавние чары его, что всё не случайность, по крайней мере, с её стороны. А он мол, эдакий сердцеед, что забыть его нельзя. Что всё когда-то начавшееся надо доводить до конца, детство надо перевести во взрослое состояние. Хотел спросить, но стеснялся. Самодовольство. Боялся, видно, попасть в глупое, смешное положение. И он нарушил собственные жизненные установки: однажды приоткрыл тот ящик и увидел фотографию их общего одноклассника, который сейчас… А что сейчас с ним Боря не знал, и, так никогда и не узнал.