Юлий Крелин - Исаакские саги

С собой они, уже вполне по европейски не брали, как когда-то, какую-либо снедь. Однако бутылка коньяка у Бориса в сумке лежала. Ужинать они пошли в ресторан, благо он был в соседнем вагоне. В ресторане к ним присоединились ещё некоторые участники конференции. Попировав вагонно в коллективе, они вернулись и ещё немного продолжили уже купейно припасённым коньяком.

Конечно, коньяк немножко убрал те условности, которые их обоих сдерживали.

Разговор перешёл на прочитанные книги, просмотренные спектакли, снова на больных, которых им доводилось лечить, на общих знакомых. В какой-то момент Боря поцеловал руку Оле. Она не возражала и руку не убрала. В конце концов, Оля всегда относилась с большой симпатией к своему старшему товарищу, который в какой-то степени, был и её учителем совсем в недавнем прошлом. В Боре тоже, как говорится, взыграло ретивое, больше, чем это следовало бы для транспортного романа.

В Саратове они не расставались и, вовсе, не хотели обрывать, возникшую, пока счастливую, связь в Москве. Да, командировки вещь опасная… Или наоборот. Это уж как повезёт.

Впереди Москва. Семьи. Теперь не сломать бы прошлое.

Я недолго сидел дома и буквально через три недели после операции уже сидел за рулём. Карина в первые дни приходила ежедневно и чего-нибудь приносила из магазина и, порой даже чего-то и стряпала. Но в основном, эту деятельность я освоил сам. Бывала и Лена. И тоже помогала мне по хозяйству. Наконец, приехала и дочка, которая весьма облегчила мой одинокий послеоперационный быт.

Карина всё же приходила и поскольку чаще всего дома была дочка, то её мимоходные ласки в виде поцелуев при встрече и прощании, поглаживание по голове, прочие мелочи меня только ещё больше возбуждали. Я ни разу не возобновлял тот разговор, что был у нас незадолго до начала моего обследования. Карина, как бы, и запустила, завела сложности наших отношений, разрушив ту идиллия, в которой пребывал я, мы. Но, может, и в искупление и, продолжая заботиться обо мне, возбудила процесс обследования, который и привёл к операции.

Как-то, когда она уже не так часто «могла» приехать ко мне или я «не мог» по её словам приехать к ней. Она мне позвонила… Да — по телефону, и опять Борис Исаакович. Давайте не будем встречаться. Нет, Борис Исаакович. Я встретила… Я люблю, Борис Исаакович.

«Мне отмщение и Аз воздам». За всю жизнь мою.

Девочка, родная моя. Что ж, такова судьба. Может, не будем разрывать наши дружеские контакты? Я к тебе обращусь и как к специалисту. Ведь ты сама говорила, что надо будет проверить у вас моё сердце. Я считаю, что с ним всё в порядке. Но, как сказано: «Ты сказала» И может, она считала это дело своей обязанностью. Да, да: интеллигент даёт меньше, чем обязан, а даёт больше, чем имеет право. И вот результат. Меня оперировали. И она опять бы со мной в контакте. Имитация любви вокруг операционного стола. Или иллюзия любви? Не верю.

Я благословляю день нашей встречи.

Я благословляю свою операцию и моё послеоперационное больничное житьё.

Вряд ли, я не верю, но может, действительно, наша любовь, а скорее её разрушение, и привели меня к ситуации, когда она вынуждена была обстоятельствами, столь сильно, честно и искренне заботиться и выхаживать в меня в больнице. Я благодарен. Но это не уменьшает моей горечи и печали по утрате того счастья, в котором я пребывал столь недолгое время.

Прошло ещё время. Сижу дома один. Ну, и что выстроил к концу жизни?

Не жалею. Моя карьера мужчины завершилась, если она завершилась, такой прекрасной любовью, о которой я только мечтал, которую искал всю жизнь. Но она, как и свобода, также опоздала на целую жизнь.

Борис Исаакович глядел в зал спокойным, а вернее, успокоенным взором много повидавшего, знающего цену всем славословиям, что неслись в его сторону с каждым новым выступлением. Даже глупый человек с годами становится мудрее, разумеется, до какого-то предела, и, по крайней мере, на уровне оценки превосходных слов во славу юбиляра.

Поздравляющие вспоминали все, что он сделал замечательного и знаменательного, так сказать, в личной жизни, в быту и на работе. Борис Исаакович представлял себе, как на похоронах его будут говорить еще слаще, еще энергичнее, хотя голоса и будут чуть потухшие, чуть приглушенные и поникшие. В поминальных речах сахара будет, не в пример, больше, чем в сегодняшних спичах. Будут говорить, что он не умер, что он остался среди нас, что пока мы живы… ну, и так далее. Но это глупо: его не будет — и весьма ощутимо. Если, кто привык с ним общаться, то, что бы ни говорили, как бы ни выкаблучивались — «он от нас не ушел и он здесь». Нет — не будет его с ними.

Все, что вспоминалось хорошего сейчас и говорилось в речах, на самом деле, так и было. Всякий, сидящий в зале, думал о юбиляре, действительно, только хорошо. Практически недовольных не было. Борис Исаакович, без сомнения, славный человек — мягкий, добрый, всегда стремящийся помочь людям, всегда всем шел навстречу. Редко ругался. Даже за прегрешения он, максимум, позволял себе пожурить провинившегося. Он считал, что обруганный за проступок, уже считал как бы поквитавшимся. Мол, я нашкодил, ты обругал — мы квиты. А без ругани проступник (ну, конечно же, не преступник), оказывается вроде бы должником и следит — как бы остаться кредитоспособным. Так считал и соответственно ворчал. Однако, после его отеческого брюзжания людям становилось стыдно до того, что хоть закопай по-страусинному голову в песок. Плохие люди не выдерживали работы с ним, не выдерживали режима общего благоприятствования и старались подыскать более приемлемую работу. При этом стандартно ссылались на стандартную догму, что относиться ко всем равномерно хорошо — просто признак равнодушия. И уходили. Видно, спокойнее работать там, где заметно и очевидно разное отношение к сотрудникам по делам их и по словам. Наверное? Выискивали работу с более близким их психологии режимом. Благо, неравномерность отношения к людям найти легко.

И сейчас Борис Исаакович снисходительно делал вид, что слушал приветствия, а сам размышлял о прожитом, и ему тоже не удавалось возродить в памяти своей гнусные поступки на пути от первых сознательных дней до сегодняшнего юбилея. И опять ему мерещились собственные похороны и предмогильное сладкоголосье. А может, ему чудилось сегодняшнее говорение, преобразующееся в выспренние некрологи. Нет, при жизни не скажут, как тогда будет. И сам он такого никогда не придумает, и при жизни так никто всего хорошего воедино не соберет. Он честен и справедлив — сегодня никто не будет усиливать его поступки и чрезмерно украшать события его жизни. А вот на похоронах усилят, наверное, еще больше приукрасят и суммируют драгоценными выводами. Эх, хорошо бы послушать, что они будут говорить. Что и как. Вообще, все, что можно сказать о человеке на его похоронах, надо людям говорить при жизни. Насколько легче жить и работать, любить и помогать, когда тебя хвалят, когда тебе комплименты говорят. В обстановке любви и доброжелательности сподручнее проявлять тоже самое. Да и стыдно быть плохим, коль тебя все считают хорошим.