Ричард Бротиган - Несчастливая женщина

Почти с самого начала моего небольшого разоблачения вы наверняка хотели задать вопрос.

У меня проблемы со словом «извращенный», потому что мне, сказать по правде, трудно его понять. Когда-то в девятнадцатом веке жила одна англичанка, она сказала про сексуальные предпочтения или занятия некую вещь — ничего лучше я не слышал.

Она сказала что-то вроде:

— Мне все равно, что человек делает, если он это делает не на улице и не пугает лошадей.

Я знаю, это не точная цитата, но достаточно близкая, мне подходит. Пожалуй, в наши времена лошадей можно заменить мотоциклами. [5] Речь идет о миссис Патрик Кэмпбелл (урожденной Беатрис Стелле Тэннер, 1865–1940), известной британской театральной, а впоследствии и киноактрисе. Приведенное высказывание касалось гомосексуалистов.

Да, так вот, к вашему подлинному вопросу, который вы хотели мне задать.

— А вы-то раздеваетесь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я не такого эффекта хочу добиться. Мне нравится вид женского тела, играющего в полях разума.

— А если б все было наоборот и женщина бы вас попросила раздеться, а сама осталась бы в одежде, вы бы разделись?

— Конечно.

Сегодняшнюю писанину я закончу сообщением о том, что гроза так и не материализовалась — еще один жилец дома престарелых.

25 июня 1982 года закончилось.

Сегодняшний день начинается с моего вечернего разговора с другом.

Ах да, мы на той же веранде, в поле зрения — никакой грозы, в небе что есть мочи сверкают солнце и птицы, в окрестностях вздымаются несколько белых облаков, что чудятся почти отражениями снега в горах к западу, которые ступенчатыми милями спускаются к Тихому океану вдали, откуда вчера вечером со мной беседовал друг.

Я позвонил ему, решив, что он, быть может, в хорошем настроении. Обыкновенно к вечеру, когда я ему звоню, он уже пропускает пару стаканчиков, и почему-то я решил, что он окажется бодрый и мы с ним неплохо посмеемся.

Я сильно ошибся.

Пора научиться не доверять своей интуиции. Поразительно, почему в сорок семь я по-прежнему упорно ей доверяю, но, когда он снял трубку, было слишком поздно.

В таком ужасном настроении я его никогда не слышал. Как будто адский лифт с грохотом пронесся по его жизни, оставив пустую шахту в его моральном духе.

Вскоре он уже рыдал.

Я очень внимательно и понятливо слушал то, что ни один человек слышать не захочет, что ни одному человеку не надо слышать. От этого никакого толку, один космический вакуум беспомощности.

Что я мог сделать? Только быть другом и слушать… слушать… слушать… слушать… и слушать, пока слушание не уронило адский лифт и в мою душу.

Потребовался бы какой-то чудной счетчик, может созданный Кафкой, чтобы измерить, кому теперь было хуже — ему или мне. Шкала, если на счетчике Кафки имелась шкала, наверняка показала бы, что у наших жизней примерно идентичные коэффициенты.

Я пытался убедить его посмотреть на светлую сторону, — забавно, а? — и все изменится, а потом я опять слушал… слушал… и слушал. Порой его голос становился моим, а потом мы снова обменивались голосами.

Страхи, сомнения и сам-себе-трагедии, о которых он говорил, — все они преследовали меня много лет, все они обитали в моих потемках, и, чтобы жить дальше, я должен был их скрывать. Эти вещи порой сбегали из тюрьмы, где я их держал в себе. Либо изобретательно сматывались — идеальный побег, — либо я просто открывал клетку и выпускал их, чтоб выдрали из меня все живое дерьмо, как бешеные оборотни не единожды в ночи, когда я был один, и некого позвать на помощь, и единственная серебряная пуля — на темной лунной стороне, такой черной, даже чечетка Ширли Темпл [6] Ширли Темпл (Ширли Темпл Блэк, р. 1928) — американская актриса, впоследствии политический деятель. Снималась в кино с трех лет и в детстве была любимицей публики. В 1949 г. оставила кинокарьеру, в 1970-х активно работала в Республиканской партии. 1930-х покажется углем, что миллионы лет медленно, мучительно растет в подземных садах.

Не раз, пока я его слушал, мне мерещилось, будто мы говорим одновременно, произносим абсолютно одно и то же, словно угольный хор.

Он к тому времени был очень, очень пьян и часто принимался рыдать в трубку.

У нас с ним все было общее, кроме рыданий. У меня для рыданий будет время скоро, в надвигающемся скоро, когда моя подруга умрет от рака.

Теперь его рыдания — сегодняшний сеанс.

Мои рыдания — другое кино.

Мое время настанет, когда она умрет.

И теперь я мог разделить с моим другом любые потемки, кроме рыданий.

В конце разговора я заставил его взять бумагу и карандаш. Я велел ему сделать несколько основных вещей. Во-первых, записать дату — 25 июня — и слова: «Разговор РБ с ИН». Я заставил его написать цифры с одного до пяти, потому что решил, что он слишком пьян и утром, когда проснется, не вспомнит наш разговор, будет изнуренно озираться в квартире, спрашивая себя, что же с ним творилось ночью, когда он выпил столько виски, что отрубился, и, может, раздумывая, не говорил ли он с кем-нибудь по телефону, с кем же, о чем шел разговор, а может, вообще об этом не подумает, станет просто глядеть на утренний свет над Тихим океаном, а потом вернется к лифту, что рушится сквозь медленно разбухающее угольное поле далеко-далеко от поверхности земли.

— Бумага и карандаш у тебя есть?

— Да, — нрзб.

Напиши, пожалуйста, цифру один.

— Один? — нрзб.

— Ага, один.

— Ладно, — нрзб.

— Теперь после «один» напиши слово «поесть».

Он мне говорил, что не ел трое суток. Его нормальный вес — сто пятьдесят фунтов. Я спросил, сколько он сейчас весит, и он ответил: «Сто двадцать фунтов. Больше не могу есть. Тошнит при мысли о еде и от запаха». Потом он рассказал, что трое суток живет на шоколадном молоке, фруктовом пунше «Гаторейд» и крепчайшем виски и что он проснется утром в 10.30, а в 11.30 начнет пить.

— Поесть? — не разобрал он.

— После цифры «один» напиши «поесть».

— Я собственный почерк понять не могу. Что ты сейчас просил написать?

— ПО-ЕСТЬ.

26 июня 1982 года закончилось.

…асегодня уже завтра, близится вечер, надвигается новая гроза. Вот сейчас, едва я начал писать, в нескольких милях к западу взревел гром, и ручей до самой реки Йеллоустоун все ревет своими снегами до краев.

Вчера, написав про заразные потемки моего друга, я отправился в Бозмен и всю ночь пил, чтобы забыть целую неделю проблем, его и моих. Проблем более чем достаточно, всем хватит.

Мне не дает покоя женщина, умирающая от рака. Я разговаривал с ней в ту же ночь, когда нырнул в потемки друга. На той неделе я послал ей телеграмму. Я надеялся, ей от этого станет спокойнее. Поздновато писать открытки «выздоравливай». У нее теперь в больничной палате отдельный телефон.