Ричард Бротиган - Несчастливая женщина

Она заговорила в трубку голосом очень хрупким, с нежностью, какой раньше не бывало. Звучало так, будто ей пришлось идти к телефону через мост, или, может, на одном берегу телефон, а на другом — она, и она говорила через мост, через удлинитель умирания.

Видимо, я пытаюсь сказать, что голос ее был нежно чист, будто крошечная свечка горела в громадном сумеречном храме, построенном во имя доктрины, что так и не была до конца выражена, и никогда в нем никого не почитали.

Она сказала мне, как ей понравилась телеграмма, какая красивая, и пусть я ей еще такого напишу, и еще повторила, какая красивая была телеграмма.

В телеграмме я написал вот что:

СЛОВА — ЦВЕТЫ ИЗ НИЧЕГО. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

— Мне так хорошо стало, — сказала она. — Такая красивая. Пожалуйста, напиши еще.

Мне нужно прервать эту книгу на пару минут — пойду проверю за сараем, не там ли потерявшийся котенок. Несколько дней назад заходил сосед, сказал, что они потеряли котенка и, пожалуйста, не мог бы я его поискать. Мне кажется, я слышал, как за сараем возится кошка.

Я сначала не был уверен, да и сейчас не особо, но я все-таки проверю. Я скоро…

Котенка нету, зато я спугнул белохвостого оленя — он лежал в высокой траве, в двадцати пяти футах от меня в каком-то опустевшем загоне, воспоминании о девятнадцатом веке. Я сказал:

— Кис-кис-кис-кис, — на один раз больше, чем нужно, и олень вскочил и перепрыгнул ограду.

Великолепный белохвостый самец, он непринужденно перелетел давнишнюю человеческую постройку. Вероятно, люди, соорудившие этот загон, лежат теперь на местных кладбищах.

Гром ненадолго прекратился, а теперь вот начинается опять, и воздух полон дрейфующего тополиного пуха. Он влетает на веранду, где я пишу.

Он только сегодня появился.

Напоминает абстрактный снег конца июня.

Помню, два года назад, в 1980-м, он так же повсюду летал перед моим отъездом в Колорадо, где я ввязался в удивительный роман с блистательной молодой поэтичной японкой.

Она теперь вернулась в Японию, откуда мне пишет неотвязные письма, старается пробудить во мне эмоции, которые, как ни странно, оживают и засыпают, оставляя меня в тревоге и недоумении. Хотел бы я знать, наша связь закончилась или переходит в следующую стадию.

Интересно, увижу ли я ее снова, кроме как, может, на фотографиях. Я видел ее фото двухлетней давности — она тогда приезжала из Колорадо в Монтану, ко мне в гости. Какие-то наши друзья ее сфотографировали, а снимок мне впервые показали несколько недель назад.

На фото она стоит — длинные черные волосы нежное изящество, капризное лицо — у реки Файерхоул в Йеллоустонском национальном парке.

Ей тогда было двадцать три года, а выглядела на пятнадцать.

Сейчас ей двадцать пять, а мне сорок семь.

Громадная разница в возрасте. Иногда она в письмах шутит, говорит, надо нам увидеться как можно скорее, пока я не совсем еще старик.

Любопытно, что будет.

Олень стоит на заднем дворе перед загонами. Где-то в сотне футов отсюда, смотрит на меня.

Пока я занимался японкой, олень беззвучно, совершенно незамеченный, проскользнул внутрь, и, когда я оторвал взгляд от этой фразы, олень исчез из виду, нырнув в то место, откуда недавно его спугнуло мое «кис-кис-кис-кис».

Этот олень так по-шпионски шныряет, что не удивлюсь, если сейчас подниму голову, а он тут, на веранде, сидит за столом напротив меня со своим блокнотом и ручкой, что-то пишет.

Думаю, перемена голоса у моей подруги, умирающей от рака, — из-за успокоительных, а еще, думаю, она уже примиряется с мыслью о своей смерти.

Поначалу она была очень испуганная, когда рассказывала мне, что у нее рак. Она очень сильная, целеустремленная женщина, весьма динамичная и активная натура. Рак скукожил ее в перепуганную плачущую девочку, но несколько ночей назад, когда мы разговаривали, она была хрупка и спокойна. Я думаю, она привыкает к мысли об умирании. Она про свою болезнь не упоминала, сказала только, что ей лучше. Легко так сказала, почти сухо.

Да, пожалуй, она привыкает к мысли о собственной смерти.

В общем, телефонный разговор состоялся в пятницу, а сейчас воскресенье, всего два дня спустя, хотя мне кажется — гораздо больше времени прошло.

Скажем, недели…

…и вчера я поехал в Бозмен, решил все забыть — выпить, может, познакомиться с женщиной и все, что за этим следует.

Мне тоже нужно чуточку любви иногда.

Но я лишь много пил, а потом, когда бары закрылись, в одиночестве прошагал три четверти мили до дешевого мотеля, снял номер за девять долларов девяносто пять центов, очень скромный и чистый.

Оказалось, для моих переломов прогулка длинновата, следовало пощадить ногу, и вчера вечером я ужасно, чудовищно одиноким рухнул в постель.

Сегодня утром я вернулся в Ливингстон на желтом школьном автобусе — его вел мой друг, он ехал за детьми, которые неделю жили в лагере в горах поблизости, и автобус проезжал неподалеку от моего дома.

Я раньше никогда не бывал единственным пассажиром школьного автобуса.

Мой друг крайне великодушно притормозил у лавки в Ливингстоне, чтоб я купил себе провизии на неделю житья тут в одиночестве. Я помедлил в овощном отделе, купил себе кучу всякой фигни для салатов, которых в последнее время особо не ел.

И еще пару бутылок готовой приправы для салата.

Когда кассир пробивал мои покупки, я вдруг, не сознавая даже, что говорю вслух, сказал:

— Наверное, на этой неделе я съем целую гору салатов.

— Простите? — переспросил кассир из-за прилавка, решив, что я обращаюсь к нему, и, естественно, не разобрав, о чем это я. Как вообще понять «наверное, на этой неделе я съем целую гору салатов» ни с того ни с сего?

— Ничего, — сказал я. — Просто подумал вслух.

Кассир не настаивал.

…и сейчас, когда я заканчиваю сегодняшнюю писанину, нависшая гроза опять не материализовалась, и я рано сегодня лягу, усну в своей постели. Сейчас мне весьма затруднительно поверить, что сегодня утром я проснулся в номере бозменского мотеля за девять долларов девяносто пять центов.

Я словно бы и не уходил вчера, ища любви, как говорится, не там, где надо. Может, я три недели назад уходил и просто потерял счет времени. Это, пожалуй, ближе к истине.

27 июня 1982 года закончилось.

28июня, еще один день моей жизни, начинается прямо сейчас, в 9.30 утра, но, как ни странно, никакой грозы не висит понапрасну, никакой далекий гром впустую не ревет.

По-прежнему, естественно, шумит ручей, который никуда не денется, ибо переправляет снега с гор. Птицы поют. Солнце светит, а вокруг носятся тонкие облачка.

Может, недогроза еще явится попозже.

Все вокруг цветет, а вот тополиного пуха что-то не видать. Ни единая пушинка не плывет абстрактным снегом по странице.