Антуан Володин - Дондог

Из боязни подвергнуться нападкам брата Шиелко Йойша просто приклеился к Дондогу, не отходя от него ни под каким предлогом; к этой же тактике он прибег и на перемене в конце утренней части занятий, и в столовой на полднике. Но потом, успокоенный отсутствием выпадов со стороны Шиелко и безразличием Тонни Бронкса, который явно не торопился его прижучить, опять смешался с одноклассниками.

Вновь начались занятия, говорит Дондог. В такой смутной атмосфере, как тем утром, настолько сумрачной, что учительнице пришлось зажечь лампу над классной доской, чтобы мы могли переписать за ней с доски урок, тянулось время пополудни. Речь на уроке шла о сахаре. Дондог пробудился, но все равно время от времени проваливался в теплую пену давешних сновидений. Он пытался удержать в памяти лицо своего деда Тохтага Узбега. Он был все так же невнимателен. Учительница призвала его к порядку резким тоном, таким гнусным и отвратительным, что на сей раз его сотоварищи попросту смолкли, а не разразились смехом и подначками.

В четыре часа я обнаружил Йойшу у решетки ограды. Он прихрамывал, спал с лица, одна штанина была изгваздана. В конце последней перемены, около трех, Тонни Бронкс и другие старшеклассники затащили его за туалет, чтобы хорошенько припугнуть. Они схватили его за пояс и объявили, что намерены спустить с него штаны. Йойша отбивался, он выскользнул из державших его рук, он упал вперед и расквасил себе колено. Кровь произвела на его мучителей впечатление. Они тут же угомонились. Брат Шиелко дал сигнал разойтись, да тут, впрочем, как раз прозвенел колокольчик. Ученики построились рядами. Для всех, не считая Йойши, инцидент можно было считать исчерпанным.

Теперь, перед школьной решеткой, Йойша держался совсем не так, как обычно. Он колебался между отчаянием побитой собаки и лихорадочной потребностью болтать. Не успел он закончить свой рассказ, как на меня навалилось жуткое ощущение вины, говорит Дондог. Я не видел издевательств, жертвой которых стал Йойша, уже это было само по себе достойно осуждения, но сверх того, после перерыва, когда учительница объясняла, почему сахар растворяется в воде и как он карамелизуется, я никоим образом не разделил невзгоды Йойши. Эта эгоистическая отстраненность не имела себе прощения. На протяжении долгого сумеречного часа, когда лампы мрачно освещали подготовительный класс, Йойша оставался один на один со своей болью, с воспоминанием о своем страхе и, возможно, со своим стыдом. Я не справился со своим долгом старшего, не сумел защитить младшего брата. Не смог соблюсти самой элементарной солидарности, сподобиться тех же мук, что и он, в то же, что и он, время.

Йойша нервно улыбнулся и начал отмывать слюной кровяное пятно, метившее штанину его брюк. Он и не думал в чем-то меня упрекать, да, впрочем, в нем уже чуть ли не сквозило удовлетворение, что он так легко отделался. Действительно, у старшеклассников не было времени спустить с него штаны — процедура, которую ученики называли продувкой.

— Не рассказывай об этом дома, — попросил Йойша.

Глаза его не знали покоя.

— А колено? — возразил я.

— Скажем, что упал на перемене, — сказал Йойша. — Не стоит говорить о старшеклассниках и о Шиелко. Не стоит говорить о продувке.

— Хорошо, договорились, — сказал я. — Но постой. Они этого не сделали, продувку… Или все же сделали?

— У них не было времени, — покраснел Йойша.

— Это правда? — спросил я.

— Говорят же тебе, — закричал он.

Теперь я уже не был так уверен, что Йойше удалось избежать бесчестия. Снятие штанов являлось постыдным событием, куда более убийственным, нежели избиение. Беспощадно и предельно грубо ты оказывался отброшенным в вызывающее омерзение детство человечьей породы; перед другими выставлялось напоказ, что ты — ничто, всего-навсего одинокое смехотворное животное, снабженное смехотворными срамными частями. Хотя угроза была из нередких, не помню, чтобы мне приходилось присутствовать при многих продувках; те, кто практиковал подобную форму травли, отлично понимали, что редкость делает ее более ужасной.

На самом деле я помню только одну продувку, продувку Шлюма. Шлюм был худющий старшеклассник, поджарый как волк, с очень коротким темно-русым ежиком. Он держался под крышей галереи на школьном дворе, в центре круга. Ребятня вокруг него перекидывалась шуточками. Его высмеивали за то, что его семья живет на барже, за то, что он родился невесть от кого, за то, что его старшую сестру расстреляли; не проходили мимо и его матери, которой не стоило носить одежду в монгольском духе, с броскими вышивками. У Шлюма было лицо загнанного зверя, но зверя отнюдь не из покладистых, так что никто не осмеливался подобраться, чтобы раздразнить его, вплотную. Он пожимал плечами в ожидании, что травля сама собой сойдет на нет. Кто-то из учеников вероломно подкрался сзади и неотразимым движением содрал с него до самых лодыжек сразу и брюки, и трусы. Венцом этого нападения стало сальное проявление коллективной радости, пусть даже, честно говоря, из-за мятой, обвислой рубашки нагота Шлюма и осталась практически незамеченной.

Шлюм, который до того так стойко держался перед лицом позора и бесчестья, внезапно сгорбился и окаменел, словно какая-то ужасающая сила лишила его всякой энергии. Его желтоватое лицо порозовело. Глаза затуманились. Задрожали веки. Он так и оставался пять-шесть секунд, прежде чем вновь подать признаки жизни. Он наклонился. Быстро одеться ему не удалось. Неимоверных, казалось, усилий стоило снова застегнуть штаны. Не знаю, как так случилось, но в тот момент я почувствовал, что ранен не менее Шлюма. Мне хотелось плакать, говорит Дондог. Волна одиночества, которая обрушилась на Шлюма, в то же мгновение обрушилась и на меня. На своем веку я повидал немало гнусностей, навидался куда худшего разгула дикости, но так и не забыл ту неподатливую медлительность Шлюма, эти цепенеющие руки внезапно исключенного из мира, пораженного на месте Шлюма.

Дондог замолкает, потом продолжает.

Я сжал руки Йойши в своих, говорит он. Я не знал, что делать, чтобы его утешить.

— В следующий раз, — сказал я, — зови меня изо всех сил. Кричи, вопи.

— Я звал, но ты не услышал, — поведал Йойша.

Мы зашагали вдоль канала. За день мир взрослых погрузился в безысходное безумие, всякий, кто имел слово, призывал к этническим чисткам, но мы тогда об этом даже не догадывались. Нас обогнал военный грузовик, потом второй. На боковых скамьях в кузове сидели солдаты, мы видели нарукавные повязки отрядов Вершвеллен. Мы едва подняли на них глаза. В тот час нас совсем не пленяли военные экипажи и авангард пехотинцев.

На набережной, с другой стороны от проезжей части, лежало, вытянувшись, тело. Напротив затормозил второй грузовик. Из него спустилось трое. Они приподняли тело, положили на парапет и, через пару секунд мерзкой тишины, перекатили его, чтобы оно свалилось в воду.