Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка

— Вы заказали себе место в автобусе? — спросил он. Мод немного смутилась.

— Мы не поедем автобусом. Нас подвезут на автомобиле в Касабланку.

— Кто?

— Один знакомый Руби, солидный господин, совершенно обворожительный, нам придется сделать крюк через Фес.

— Жаль, — вежливо отозвался он.

Фиакр выехал из Марракеша и теперь катил среди европейского города. Перед ними всухую гнил огромный участок с развороченными бидонами и пустыми консервными банками. Фиакр проезжал меж большими белыми кубами со сверкающими стеклами; Мод надела темные очки, Пьер немного морщился из-за солнца. Аккуратно расположенные бок о бок, кубы не давили на пустыню; подуй ветер — и они, казалось, улетели бы. На одном из них повесили указатель: «Улица маршала Лйоте». Но улицы не было: совсем маленький рукав асфальтированной пустыни между зданиями. Три туземца глазели на проезжающий фиакр; у самого молодого было на глазу бельмо. Пьер приосанился и строго посмотрел на них. Всегда следует показать свою силу, чтобы не быть вынужденным ею воспользоваться — эта формула не имела смысла только для военных властей, но она предписывала нормы поведения колонистам и даже обычным туристам. Не нужно демонстрировать свое могущество: надо лишь не забываться и просто держаться прямо. Тревога, угнетавшая его с утра, испарилась. Под тупыми взглядами этих арабов он чувствовал, что представляет Францию.

— Что будет, когда мы вернемся? — вдруг спросила Мод. Он, не отвечая, стиснул кулаки. Дура — она внезапно возродила его тревогу. Мод настаивала:

— Возможно, будет война. Ты уедешь, а я стану безработной.

Он терпеть не мог, когда она говорила о безработице с серьезным видом работяги. Тем не менее, она была второй скрипкой в женском оркестре «Малютки» [11] По воспоминаниям С. де Бовуар, приблизительно в 1935 г. в Руане, на террасе кафе «Виктор» она, Ольга Козакевич и Сартр слушали женский оркестр, который напомнил им оркестр из кафе в Туре; позднее Сартр ввел его аналог в роман «Отсрочка». , гастролировавшем по Средиземноморью и Ближнему Востоку: это могло сойти за артистическую профессию. Он раздраженно дернулся:

— Прошу тебя, Мод, давай не говорить о повившее. Хотя бы один раз, а? Это наш последний вечер в Марракеше.

Она прижалась к нему:

— Действительно, это наш последний вечер.

Он погладил ее по волосам; но во рту у него оставался горький привкус. Это был не страх — вовсе нет; ему было с кого брать пример, он знал, что никогда не испугается. Это было скорее… разочарование.

Теперь фиакр ехал вдоль крепостных стен. Мод показала на красные ворота, над которыми зеленели верхушки пальм:

— Пьер, ты помнишь? — Что?

— Сегодня ровно месяц, как мы встретились — именно здесь.

— Ах, да…

— Ты меня любишь?

У нее было худощавое личико, немного костистое, с огромными глазами и красивыми губами.

— Да, я люблю тебя.

— Скажи повыразительней! Он наклонился и поцеловал ее.

У старика был сердитый вид, хмуря брови, он смотрел им прямо в глаза. Он отрывисто произнес: «Меморандум! Вот и все их уступки!» Гораций Вильсон покачал головой, он подумал: «К чему он ломает комедию?» Разве Чемберлен не знал, что будет меморандум? Разве все не было решено еще накануне? Разве они не согласились со всем фарсом, когда остались наедине с этим двуличным доктором Шмидтом? [12] Доктор Пауль Шмидт был переводчиком Гитлера на переговорах в Годесберге и затем в Мюнхене. Он оставил книгу воспоминаний о том периоде.

— Обними свою маленькую Мод, у нее сегодня вечером скверное настроение.

Он обнял ее, и она заговорила детским голоском:

— Ты не боишься войны?

Он почувствовал неприятную дрожь, пробежавшую по затылку.

— Моя бедная девочка, нет, не боюсь. Мужчина не должен бояться войны.

— А я точно могу сказать, что Люсьен боится! Это меня и отвратило от него. Он слишком труслив.

Он нагнулся и поцеловал ее в волосы: он недоумевал, почему у него вдруг возникло желание дать ей пощечину?

— Прежде всего, — продолжала она, — как мужчина может защищать женщину, если он все время дрейфит?

— Это не мужчина, — мягко сказал он. — А я — мужчина.

Она взяла его лицо в свои руки и начала говорить, обнюхивая его:

— Да, вы были мужчиной, месье, да, вы были мужчиной. Черные волосы, черная борода — вам можно было дать двадцать восемь лет.

Он высвободился; он чувствовал себя податливым и пресным; тошнота поднималась от желудка к горлу, и он не знал, от чего его больше тошнило — от этой мерцающей пустыни, от этих красных стен или от этой женщины, которая съежилась в его объятиях. «Как же я устал от Марокко!» Он хотел бы оказаться в Туре, в родительском доме, и чтобы было утро, и мать принесла ему в постель завтрак! «Итак, вы спуститесь в салон для журналистов, — сказал он Невилу Гендерсону, — и сообщите, что в соответствии с просьбой рейхсканцлера Гитлера я прибуду в отель «Дрезен» приблизительно в двадцать два тридцать».

— Кучер! — сказал он. — Кучер! Возвращайтесь в город через эти ворота!

— Что с тобой? — удивилась Мод.

— Мне надоели крепостные стены! — вскинулся он. — Мне надоела пустыня и Марокко тоже.

Но он сразу же совладал с собой и двумя пальцами взял ее за подбородок.

— Будешь умницей, — сказал он ей, — купим тебе мусульманские туфли.

Войны не было в музыке манежей, не было в кишащих забегаловках улицы Рошешуар. Ни дуновения ветра. Морис истекал потом, он чувствовал у своего бедра теплое бедро Зезетты, сыграть в белот — и все в порядке, войны не было в полях, в неподвижном дрожании теплого воздуха над изгородями, в звонком, чистом щебете птиц, в смехе Марсель, она возникла в пустыне вокруг стен Марракеша. Поднялся горячий, красный ветер, он вихрем закружился вокруг фиакра, пробежал по волнам Средиземного моря, ударил в лицо Матье; Матье обсыхал на пустынном пляже, он думал: «Даже этого не останется», и ветер войны дул ему прямо в лицо.

Даже этого! Немного похолодало, но ему не хотелось сразу возвращаться. Один за другим люди уходили с пляжа; наступило время ужина. Само море обезлюдело, оно лежало, пустынное и одинокое, большой лежачий свет, и черный трамплин для лыжников дырявил его., как верхушка кораллового рифа.

«Даже этого не останется», — думал Матье. Она вязала у открытого окна, ожидая писем Жака. Время от времени она со смутной надеждой поднимала голову, она искала взглядом свое море. Ее море: буек, ныряльщик, плещущая о теплый песок вода. Тихий садик, столь подходящий для людей, садик с несколькими широкими аллеями и бесчисленными тропинками. И каждый раз она возобновляла свое вязание с тем же разочарованием: ей изменило ее море. Территория страны, ощетинившаяся штыками и перегруженная пушками, втянет в себя это побережье; вода и песок будут вовлечены в эту воронку и продолжат свою сумрачную жизнь каждый сам по себе. Колючая проволока избороздит белые каменные лестницы звездчатыми тенями; пушки на бульварах между соснами, часовые у вилл; офицеры вслепую будут шагать по этому городу скорбных вод. Море вернется к своему одиночеству. Купаться будет запрещено: вода, охраняемая военными, примет у кромки пляжа казенный вид; вышка для прыжков и буйки не будут больше заманчиво маячить вдалеке; все маршруты, которые Одетта прочертила на волнах со времен своего детства, будут стерты. Но открытое море, наоборот — открытое море, неспокойное и бесчеловечное, с морскими сражениями в пятидесяти милях от Мальты, с гроздьями потопленных кораблей у Палермо, с глубинами, изборожденными железными рыбами, открытое море ополчится против нее, повсюду, во всем будет обнаруживаться его ледяное присутствие, открытое море поднимется на горизонте стеной безнадежности. Матье встал; он уже высох и стал ладонью очищать плавки. «Война, как это омерзительно!» — подумал он. А после войны? Это будет уже другое море. Но какое? Море победителей? Море побежденных? Через пять, через десять лет он, возможно, снова будет здесь, быть может, таким же сентябрьским вечером, в тот же самый час, он будет сидеть на том же песке перед этой огромной желатиновой массой, и те же золотистые лучи будут скользить по поверхности воды. Но что он увидит?