Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка

— Еще чего! Кто нам заплатит за дополнительную работу?

— Я подам жалобу, — сухо сказала медсестра.

— Хорошо. Можете подавать жалобу, моя красавица. Мне на это плевать.

Медсестра пожала плечами и отвернулась; она осторожно прошла между лежащими и села на свой складной стул неподалеку от Шарля, на самом краю светового прямоугольника.

— Эй! Шарль! — позвал Бланшар.

— Чего? — вздрогнув, отозвался Шарль.

— Оказывается, здесь бабк. Шарль не ответил.

— А как же, если мне понадобится постель? — громко сказал Бланшар.

Шшьшашежотбшненстшиствда, но тут же вспомнил о колючке шиповника и издал заговорщицкий смешок.

На уровне пола кто-то копошился, наверняка мужчины выворачивали шеи, чтобы разглядеть, есть ли у них соседки. Но в общем и целом в вагоне было нечто вроде смущения. Туг и там раздался шепот и умолк. «А что, если мне понадобится пос…тъ?» Шарль почувствовал себя грязным изнутри, каким-то свертком липких и влажных кишок: какой стыд, если придется просить судно в присутствии девушек. Он натужился и подумал: «Я буду держаться до конца». Бланшар сопел, его нос издавал какую-то невинную мелодию, надо же, он умудрился уснуть. У Шарля мелькнула надежда, он взял из кармана сигарету и чиркнул спичкой.

— Что такое? — всполошилась медсестра.

Она положила вязанье на колени. Шарль видел ее разгневанное лицо очень высоко и далеко над собой, в синей тони.

— Я зажигаю сигарету, — сказал он; собственный голос показался ему чудным и нескромным.

— Нет-нет, — сказала она. — Это нельзя. Здесь не курят.

Шарль задул спичку и кончиками пальцев пощупал вокруг себя. Между двумя одеялами он обнаружил влажную и шероховатую доску, которую он шздарашд нолем, перед тем как положить туда маленький, наполовину обуглившийся кусочек дерева; но вдруг это прикосновение привело его в ужас, и он положил руки на грудь. «Я на уровне пола», — подумал он. На уровне пола. На земле. Под столами и стульями, под каблуками медсестер и носильщиков, раздавленный, наполовину смешанный с грязью и соломой, любое насекомое, бегающее в бороздках пола, может вскарабкаться мне на живот. Он пошевелил ногами, поскреб пятками о фиксатор. Но так тихо, чтобы не разбудить Бланшара. Пот струился по его груди; он поднял колени под одеялом. Бесконечные мурашки в ягодицах и в ногах — такие же мучили его в первое время в Берке. Со временем все успокоилось: он забыл свои нош, он привык, что его толкают, катят, несут, он стал вещью. «Это не вернется, — с тревогой подумал он. — Боже мой, неужели это уже никогда не вернется?» Он вытянул ноги и закрыл глаза. Нужно было думать: «Я всего лишь камень, просто камень». Его стиснутые ладони открылись, он почувствовал, как его тело медленно окаменевает под одеялом. Камень среди других камней.

Он резко выпрямился, открыв глаза, шея напряглась; был толчок, затем скрип, монотонное движение, умиротворяющее, как дождь: поезд тронулся. Он что-то миновал; снаружи проходили прочные и тяжелые от солнца предметы, они скользили вдоль вагонов: неразличимые тени, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, бежали по светящейся перегородке напротив открытой двери; это было как на экране кинотеатра. Свет на перегородке немного побледнел, затем посерел, потом совсем поблек: «Выезжаем с вокзала». У Шарля болела шея, но он чувствовал себя спокойнее; он снова лег, поднял руки и повернул свое зеркальце на девяносто градусов. Теперь в левом углу зеркала он видел кусочек освещенного прямоугольника. Ему этого было достаточно: эта блестящая поверхность жила, на ней видоизменялся целый пейзаж, свет то дрожал и бледнел, как будто собираясь окончательно истаять, то снова затвердевал и застывал, принимая вид охряной побелки; потом на мгновение он вздрагивал, пронзенный косыми волнообразными движениями, как бы морщинясь от ветра. Шарль подолгу смотрел на него: через некоторое время он почувствовал себя освобожденным, ему казалось, будто он сидит, свесив ноги, на подножке вагона и созерцает пробегающие деревья, уходящие поля, море.

— Бланшар, — прошептал он.

Ответа не было. Он немного подождал и снова прошептал:

— Ты спишь?

Бланшар не ответил. Шарль вздохнул и удовлетворенно расслабился, он полностью вытянулся, не сводя глаз с зеркала. Он спит, он уже спит; когда Филипп зашел в кафе, он едва держался на ногах; он опустился на скамейку, но глаза его были сонными, они говорили: «Вы со мной не справитесь!» С очень злым видом он заказал кофе, такой вид бывает у тех, кто принимает официантов за возможных врагов; обычно это совсем молодые: юнцы думают, что жизнь — сплошная борьба, они это вычитали в книжках, и, попав в кафе, заказывают какой-нибудь гранатовый напиток и смотрят при этом так, что бросает в дрожь.

— Один кофе и два китайских чая, и отнесите это на террасу, — распорядился Филипп.

Она нажала на кнопку и повернула рукоятку. Феликс подмигнул ей и показал на спящего миниатюрного юношу. Это была не борьба, это болото, как только делаешь движение, то погружаешься в трясину, но они это сразу не осознают, в первые годы они много перемещаются, а фактически увязают. Когда-то я поступала так же, но теперь постарела, я сохраняю спокойствие, прижав руки к телу, я не двигаюсь, в моем возрасте главное — оставаться на поверхности. Он спал, открыв рот, его челюсть отвисла, он был некрасив, красные опухшие веки, красный нос делали его похожим на барана. Я сразу догадалась, когда увидела, как он слепо входил в пустой зал, снаружи было солнце, а на террасе — клиенты, я подумала: «Ему нужно написать письмо, а может, он ждет женщину, но скорее всего, с ним что-то случилось». Он поднял длинную бледную руку, отогнал, не открывая глаз, несуществующих мух. Горести преследовали его и во сне; неприятности следуют за человеком везде; я сидела тогда на скамье, смотрела на рельсы и на туннель, где-то пела птица, а я была беременна, и меня выгнали, я все глаза выплакала, в сумочке не было ни гроша, только билет, я уснула, и мне приснилось, что меня убивают, тащат куда-то за волосы, называют потаскухой, потом пришел поезд, и я в него села. Я уговариваю себя, что он получит пособие, он — старый рабочий, инвалид, нельзя ему в пособии отказать, но они постараются отвязаться от него, ведь они так жестоки; а я, я старая, я больше не барахтаюсь, я просто размышляю. Он одет, как молодой барчук, у него, конечно, есть мама, которая следит за его одеждой, но туфли его белы от пыли; что он делал? Куда ходил? У молодых бурлит кровь, если бы он мне сказал: «Выдай меня, я убил отца и мать», — ведь может быть и такое; возможно, он убил старуху, женщину вроде меня, они его, конечно, арестуют, вот увидите, он не в силах сопротивляться; возможно, они придут за ним сюда, и «Матен» опубликует его фотографию, многие увидят овджгительное лицо хулигана, совсем непохожее, и всегда кто-нибудь скажет: «По лицу видно, что он на такое способен»; что ж» а я говорю: чтобы их осудить, не нужно их видеть вблизи, потому что, когда смотришь, как они с каждым днем мало-помалу погружаются, думаешь, что спасение невозможно и что в конце концов, все придет к одному: пить кофе с молоком на террасе, или скопить деньжат, чтобы купить себе дом, или убить свою мать. Зазвонил телефон, она вздрогнула.