Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка

Борис повернулся к остальным и произнес:

— Все.

Они не сразу отозвались: с внимательным видом они курили. Через какое-то время хозяин сказал:

— Держу пари, ему сломают хребет.

— Думаю, что так.

Хозяин склонился над бутылками и повернул ручку приемника; на какую-то минуту Борису стало не по себе: было ощущение огромной пустоты. Через открытую дверь тихо проникали ветер и ночь.

— Так что он сказал? — спросил марселец.

— В конце он объявил: «За мной весь мой народ, я готов к войне. Выбирать господину Бенешу».

— Приплыли! — протянул марселец. — Значит, будет война?

Борис пожал плечами.

— Что же, — сказал марселец, — я уже полгода не видел жену и двух дочерей. А теперь я возвращаюсь в Марсель и здрасьте: помаши ручкой на прощание и снова в казарму.

— А я, наверное, даже не успею повидать мать, — откликнулся Шомис. Он объяснил: — Я с севера.

— Вот оно что! — покачал головой марселец. Наступило молчание. Шарлье выбил трубку о каблук.

Хозяин спросил:

— Что-нибудь еще будете? Раз уж война — я угощаю.

— Давайте пропустим еще по стаканчику.

Снаружи было свежо и темно, издалека доносилась музыка из казино: возможно, это пела Лола.

— А я там, в Чехословакии, бывал, — сказал северянин. — И оно к лучшему: так хотя бы знаешь, ради чего дерешься.

— Вы долго там пробыли? — спросил Борис.

— Полгода. На лесозаготовке. Я с чехами ладил. Они ребята работящие.

— Так ведь и немцы тоже работящие, — возразил бармен.

— Да, но дерьма в них много, а чехи спокойные.

— Ваше здоровье! — произнес Шарлье.

— Ваше здоровье!

Они чокнулись и выпили, затем марселец заметил:

— Холодает.

Матье резко проснулся.

— Где мы? — спросил он, протирая глаза.

— В Марселе, это вокзал Сен-Шарль, приехали: все выходят.

— Хорошо, — сказал Матье, — хорошо, хорошо.

Он снял с крючка свой плащ и взял чемодан. Он двигался так, словно еще спал. «Гитлер, должно быть, уже закончил речь», — удовлетворенно подумал он.

— Я видел, как тогда, в четырнадцатом году, уходили на войну, — говорил северянин. — Мне тогда было десять лет. Тогда все было по-другому.

— Они хотели идти на войну?

— Ха! Не то слово! Все сверкало! Все пело! Все плясало!

— Да они просто ничего не понимали, — сказал марселец.

— Конечно.

— Зато мы все понимаем, — отозвался Борис. Наступило молчание. Северянин смотрел прямо перед собой. Он продолжал:

— Я видел фрицев вблизи. Четыре года мы были оккупированы. Чего только мы не натерпелись! Деревня была стерта с лица земли, мы целыми неделями прятались в карьерах. Как подумаю, что это снова придется пережить…

Он добавил:

— Но это не значит, что я не поступлю, как другие.

— Что касается меня, — улыбаясь, сказал хозяин, — то я боюсь смерти. С самых малых лет. Но в последнее время я нашел себе оправдание, я решил так: «Что противно, так это умереть. Хоть от испанки, хоть от взрыва снаряда…»

Борис бессмысленно смеялся: они ему нравились; он подумал: «Я больше люблю мужчин, чем женщин». В войне было хорошо то, что она происходила среди мужчин. Три года, а то и пять лет он будет видеть только мужчин. «И я уступлю свою очередь на отпуск семейным».

— Самое главное, — заключил Шомис, — если можешь себе сказать, что жил. Мне тридцать шесть лет, и не всегда было весело. Были взлеты, были падения. Но я жил. Пусть меня хоть разрежут на кусочки, но этого у меня не отнять. — Он повернулся к Борису. — Такому молодому парню, как вы, должно быть, тяжелее.

— Да нет! — живо откликнулся Борис. — Все давно твердят, что скоро война!

Он слегка покраснел и добавил:

— Когда женат, это похуже.

— Да, — вздохнул марселец. — Моя жена мужественная, и потом, у нее есть специальность: она парикмахер. С детьми посложнее: все-таки лучше иметь отца, верно? И все-таки не все же отдают там концы?

— Конечно, нет, — поспешил заверить его Борис. Музыка смолкла. В бар зашла пара. Женщина была рыжая, в зеленом платье, очень длинном и сильно декольтированном. Пара расположилась за столиком в глубине.

— Все-таки, что за дерьмо — война! — подытожил Шарлье. — Нет на свете ничего хуже.

— Согласен, — поддержал его хозяин.

— Я тоже, — сказал Шомис.

— Итак, — спросил марселец, — сколько я должен? Одна порция за мной.

— А одна за мной, — подхватил Борис.

Они расплатились. Шомис и марселец вышли под руку. Шарлье помешкал, повернулся на каблуках и пошел к столику, прихватив свою рюмку коньяка. Борис остался у стойки, он подумал: «Какие они все-таки симпатичные!» Он был уверен, что и в траншеях все эта тысячи солдат будут такими же милягами. И Борис будет жить среди них, и днем, и ночью, общая работенка найдется. Он подумал: «Пока что мне везет»; он сравнивал себя с бедолагами, своими ровесниками, которые попали под машину или умерли от холеры — тут удача была налицо. К тому же, с ним не поступили по-предательски; речь шла не о внезапной войне, настигающей человека врасплох, как несчастный случай: эта война была объявлена заранее, за шесть или семь лет, и у всех хватило времени ощутить ее приближение. Сам Борис никогда не сомневался, что она в конце концов разразится; он ждал ее, как наследный принц, сызмальства знающий, что он рожден царствовать. Его произвели на свет для этой войны, его воспитали для нее, послали в лицей, в Сорбонну, дали ему образование. Ему говорили, что это нужно для карьеры преподавателя, но это всегда ему казалось подозрительным; теперь он знал, что из него хотели сделать офицера запаса; ничего не пожалели, чтобы он стал красивым покойником [55] По словам Сартра, Жак-Лоран Бо, прототип Бориса, задолго до 1938 г., когда он был еще в Гавре, был уверен, что рано или поздно разразится война, на которой он будет убит. Эту уверенность в ранней смерти Сартр объяснял психологическими причинами. , совсем свежим и здоровым. «Самое забавное, — подумал он, — это то, что я родился не во Франции, я здесь только натурализовался. Но в конечном счете это было не так уж важно; останься он в России, укройся его семья в Берлине или Будапеште, все было бы приблизительно одинаково: война — это вопрос не национальности, а возраста; молодых немцев, молодых венгров, молодых англичан, молодых греков ждала одна и та же война, одна и та же судьба. В России было сначала поколение революции, затем — пятилетки, теперь — мирового конфликта: каждому свой жребий. В конечном счете, рождаешься для войны или для мира, как рождаешься рабочим или буржуа, делать нечего, не всем везет родиться швейцарцем. «Кто имеет право протестовать, — подумал он, — так это Матье: он уж точно родился для мира; он в самом деле думал, что доживет до старости, у него сложились свои привычки; в его возрасте уже не меняются. Эта война — моя. Она идет ко мне, и я пойду на нее, мы неразлучны; я даже не могу себе представить, кем бы я был, если б она не разразилась». Он подумал о своей жизни, и она уже не казалась ему слишком короткой: «Жизнь не бывает ни короткой, ни долгой. Моя жизнь — это просто жизнь, которая закончится войной». Он даже почувствовал себя облаченным новым достоинством, потому что у него была теперь определенная роль в обществе, а также потому, что он погибнет насильственной смертью, и в этом есть особое смирение. Однако пора было идти за Лолой. Он улыбнулся хозяину и быстро вышел.