Андрей Шляхов - Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями

Танеев прогостил у Толстых неделю. Когда он играл, Софья Андреевна «не могла сдерживать свои слезы», сотрясаясь «от внутренних рыданий», а Лев Николаевич вскакивал на велосипед и уезжал, изгоняя раздражение при помощи физической нагрузки.

«...сегодня в его дневнике написано, что я созналась в своей вине в первый раз, и что это радостно!!.. — писала Софья Андреевна 10 декабря 1897 года. — Боже мой! Помоги мне перенести это! Опять перед будущими поколениями надо сделать себя мучеником, а меня виноватой! А в чем вина? Л. Н. (Лев Николаевич. — А.Ш.) рассердился, что я... зашла месяц тому назад навестить С. И. (Сергея Ивановича Танеева. — А.Ш.), лежащего в постели по случаю больной ноги. По этой причине Л. Н. страшно рассердился, не ехал в Москву и считает это виной.

Когда я стала ему говорить, что за всю мою чистую, невинную жизнь с ним он может простить меня, что я зашла к больному другу навестить его, да еще с стариком дядей, А. Н. прослезился и сказал: «Разумеется, это правда, что чистая и прекрасная была твоя жизнь».

«Длинная седая борода, худ. Одет в синюю суконную блузу с кожаным поясом, в больших самодельных сапогах... — таким описал Льва Толстого его сосед, помещик Цуриков. — Речь его неотразима, он скорее оратор, чем мыслитель. Рядом с гениальной мыслью, прожигающею его речь, как блеск молнии, он иногда бывает наивен так, что поражаешься. Он очень просто и ясно говорит о своих убеждениях. Он очень ясен. Все мистическое глубоко противно его натуре. Но сам он одно, а талант его — нечто стоящее вне его и выше. Его семья в нем видит его самого, а не его талант».

В мае 1891 года по настоянию Льва Николаевича, желавшего освободиться от имущественного бремени, начался раздел его состояния между Софьей Андреевной и детьми. Дочь Татьяна писала об этом в своем дневнике: «На Страстной неделе все братья съехались, потому что решили делиться. Этого хотел папа, а то, конечно, никто не стал бы этого делать. Все-таки ему это было очень неприятно, и раз, когда братья и я зашли к нему в кабинет просить, чтобы он сделал нам оценку всего, он, не дождавшись, чтобы мы спросили, что нам нужно, стал быстро говорить: «Да, да, я знаю, надо, чтобы я подписал, что я от всего отказываюсь в вашу пользу...» Он сказал нам это потому, что это было для него самое неприятное, — ему очень тяжело подписывать и дарить то, что он давно уже не считает своим, потому что, даря, он как будто признает это своей собственностью. Это было так жалко, потому что он был как осужденный, который спешит всунуть голову в петлю, которой, он знает, ему не миновать. А мы трое были эта петля».

Земельные участки, принадлежавшие Толстому, были оценены в 550 тысяч, после чего их разделили на девять долей. Что не получилось сровнять по стоимости, выровняли доплатами.

Дележ длился долго. 17 июня Толстой писал в дневнике: «Дома невесело — раздел».

Результат этого раздела был таков:

Старший сын, Сергей Львович получил около 800 десятин земли при селе Никольском-Вяземском, с условием уплатить в течение года сестре своей Татьяне Львовне 28 тысяч рублей, а матери, в течение пятнадцати лет, 55 тысяч рублей, с ежегодной выплатой четырех процентов с этой суммы в качестве годовых процентов.

Татьяна Львовна получила имение Овсянниково и 38 тысяч рублей деньгами.

Илья Львович получил Гриневку и 368 десятин части имения при селе Никольском-Вяземском.

Льву Львовичу достался дом в Москве, 394 десятины земли в самарском имении при селе Бобровне и пяти тысяч рублей, которые в течение пяти лет должен был выплатить ему брат Михаил.

Сам Михаил за минусом этих пяти тысяч получил 2105 десятин в самарском имении.

Андрей и Александра получили на двоих 4022 десятины земли в Самарской губернии, с обязательством уплатить девять тысяч рублей сестре Татьяне.

Младший сын Иван стал обладателем 370 десятин в Ясной Поляне, а оставшаяся часть Ясной Поляны досталась Софье Андреевне. Ей же перешла и доля Марии Львовны, исчисляемая в 55 тысяч рублей.

Мария Львовна от причитавшейся ей доли имущества вначале отказалась, чем очень обрадовала отца («Как мне тяготиться жизнью, когда у меня есть Маша!» ), но в 1897 году, готовясь выйти замуж, одумалась и все же ее взяла.

Мать, так же как братья и сестра Татьяна, Машиного отказа не одобрили, считая, что она вносит лишнюю смуту в дележ имущества. «Вчера поразительный разговор детей, — писал Лев Николаевич в дневнике 5 июля 1892 года. — Таня и Лева внушают Маше, что она делает подлость, отказываясь от имения. Ее поступок заставляет их чувствовать неправду своего, а им надо быть правыми, и вот они стараются придумывать, почему поступок нехорош и подлость. Ужасно. Не могу писать. Уж я плакал, pi опять плакать хочется. Они говорят: мы сами бы хотели это сделать, да это было бы дурно. Жена говорит им: оставьте у меня. Они молчали. Ужасно! Никогда не видал такой очевидности лжи и мотивов ее. Грустно, грустно, тяжело мучительно».

В 1900 году, вспоминая пресловутый раздел, Толстой признавался: «Мне теперь смешно думать, что выходит, как будто я хотел хорошо устроить детей. Я им сделал этим величайшее зло. Посмотрите на моего Андрюшу. Ну что он из себя представляет?! Он совершенно неспособен что-нибудь делать. И теперь живет на счет народа, который я когда-то ограбил и они продолжают грабить. Как ужасно мне теперь слушать все эти разговоры, видеть все это! Это так противоречит моим мыслям, желаниям, всему, чем я живу... Хоть бы они пожалели меня!»

Жена и дети, по сути, были Толстому чужими. Близкого друга он обрел в лице Владимира Черткова. Случилось это осенью 1883 года.

Элегантный красавец Чертков происходил из богатой, знатной и к тому же близкой ко двору семьи. Он начал было военную карьеру, но вскоре остыл к ней, несмотря на радужные карьерные перспективы, которые открывались перед ним благодаря родительским связям. Его потянуло к народу, и воззрения Толстого пришлись тут как нельзя кстати.

Знакомство с Чертковым доставило Льву Николаевичу огромную радость — у него обнаружился последователь из высшего общества, и это не могло не радовать, доказывая верность толстовского учения. Радовался и Чертков. «Я почувствовал такую радость от сознания того, что период моего духовного одиночества, наконец, прекратился», — вспоминал он.

Чертков оставил армейскую службу и прилепился, если так можно выразиться, к Толстому в роли духовного сына. Как часто бывает, ученик-фанатик оказался глупее и непримиримее учителя-мыслителя — Чертков начал то и дело поправлять Льва Николаевича и бесцеремонно вмешиваться в его семейные дела, чем вызвал недовольство Софьи Андреевны, поначалу благоволившей к единственному «светскому» последователю мужа, «блестящему конногвардейцу».