Екатерина Завершнева - Высотка

— Хочешь, дам тебе свою? Только она дома.

Я обернулась. У ангела были черные-пречерные глаза и ресницы до небес. Опешив, я не нашла ничего лучше, чем спросить, откуда своя книжка.

— Дядя Сережа дал, просил не выносить. У меня к экзамену полный комплект, журналов только нет. Сейчас разберусь с журналами и приеду. Вот ключи, пиши адрес.

А кто такой дядя Сережа?

Неважно, смутилась она.

(Дядя Сережа оказался завкафедрой клинической психологии. Знаменитость, специалист по девиантному поведению, ужасно симпатичный дядька. Везет же некоторым…)

Огрызок карандаша, читательское требование, на обороте записываю: м. «Проспект Вернадского», ул. Раменки, автобус номер, дом, этаж…

Мария приехала с пачкой журналов, которые надо было прочесть и сдать в тот же день, но мы не сдали, не вышло. Слово за слово, просидели на кухне до утра, проснулись после обеда, я засобиралась было в читалку, в ДАС, восвояси, но очень не хотелось уходить. Мария, заметив мои мучения, сказала, что проще остаться здесь, и я осталась.

Мария жила в отдельной квартире, которую ей снимали родители. Хозяйку квартиры мы прозвали Сара Барабу. Почему? А просто так! У Сары был длинный нос и трудный ребенок Лёва, сорокалетний бездельник с телевидения, которого она сватала всем мало-мальски подходящим девицам, и нам в том числе, потому что мы были образованные . Под видом дружеского участия Сара регулярно наведывалась к нам и проверяла, все ли цело, обстоятельно обыскивала шкафы, делая вид, что ищет что-то остро необходимое, попутно излагая собственную точку зрения на идеального жильца или жиличку. Мы должны были слушать и мотать на ус. Также в наши обязанности входило кормить и развлекать хозяйского попугая Сеню. Дом стоял на холме, внизу был парк, а в парке лето.

Мария — только так, только полное имя. Ее улыбка — летняя ночь, волосы — темная ночная листва; она из Еревана, смешливая и серьезная, всегда немного удивленная, доверчивая; любит «Битлз», крыши и звезды, итого редкое единодушие во всем. Мы питаемся булочками, мармеладом, салатом и редиской, мы обе любим редиску, ее продают в магазине напротив; удивительный магазин, пережиток сытого прошлого; и еще — неочищенный арахис, в пыльных мягких чехольчиках, целая история его оттуда доставать; и кофе по-баевски. У него непревзойденный кофе — белая пенка, потом черная, потом кремовая; в этот момент надо снимать и разливать по чашечкам, и мы бросаем конспекты и бежим на кухню; потом, конечно, ночной треп, еще один заход на кофе, и в три часа ночи Баев отправляется домой, к Самсону, пешком.

В нашей квартире много всякой всячины — лопоухие растения в горшках, серванты, ковры, комоды, Сеня, который время от времени выдает Сариным голосом «Боже мой, боже мой, спать хочу» или «Надень шапочку, золотце», удачно попадая в контекст. Кухонный «уголок», обитый зеленым велюром (как раз на троих), магнитофон «Весна» с дефектом дикции (зажевывает и пришепетывает), хозяйские кассеты (несимпатичное нам диско), мягкая, как облако, кровать, на которой можно было бы и пять человек уложить, но мы не пускаем туда Баева, в наши разговоры и сны ему хода нет, мы прогоняем его посреди ночи, и он послушно идет домой, к Самсону, пешком.

Как будто я вернулась в десятый класс

приехала Нинка и можно болтать до утра

две бабочки-белянки, белые ночнушки, прозрачный тюль; мы не закрываем окна, не закрываем шторы, не слушаем диско

кресты и тени на стенах, внизу разворачиваются машины; жильцы паркуются, хлопают дверцами, входят в подъезд

и снова шум листвы, ветер, ночь

какая странная квартира, ей постоянно есть дело до нас в прихожей завелся незнакомый шарф, книжки поменялись закладками, телефонная трубка снята, Сенина клетка

распахнута, а он сидит на подоконнике — то ли уже вернулся, то ли еще собирается удрать

мы не закрываем окна

мы хотим сквозняков, чтобы белая шторка трепыхалась на ветру, чтобы снизу доносились крики играющих детей, собачий лай, шлепки футбольного мяча, цоканье каблуков, чириканье воробьев, художественный свист, громкий, но фальшивый

это Баев, он не любит звонить в дверь, а камешком не докинешь; когда свист не действует, он тоже кричит

Аськин, вы там уснули, что ли

высокий этаж, вид на лето

если высунуться с балкона, среди панельных домов обнаруживается высотка; меньше часа пешком, Баеву несказанно повезло и мы теперь не зависим даже от трамваев

балкон — вот что самое главное

подолгу стоим, облокотившись на поручни, смотрим вокруг; двор застроен симметрично, а ось симметрии — мы; справа плоский квадрат школы, слева точно такой квадрат детского сада, две башни, две улицы

молодцы, говорит Баев, постарались ради нас

мы снова на нулевом километре, в центре вселенной

год радуг и гроз, каждый день без передышки

сырая трава, мокрые ремешки босоножек, за ночь не высыхают; сушили феном, клали на горячий змеевик, пока кожа не потрескалась и ремешки не оторвались совсем

лужи, ручьи, дождевые реки

врытые в землю радуги, двойные, тройные

можно пересчитать цветные полосы, можно фотографировать, если тебя не смущает, что на снимке получится банальщина, типовой двор, типовой пейзаж, и лето все равно ускользнет

однажды, во время очередной грозы, к балкону приблизились белесые тучи, из них свисали волокна, тонкие путаные нити, водяные рыльца, атмосферный мох, мягенький серый ягель

я протянула руку, Мария оттащила меня, не трогай

у нее врожденное чувство опасности

выйти из дома за минуту до землетрясения

вытряхнуть пепельницу до появления Сары

убрать шпаргалку с колен

мало спали, мало ели, были счастливы, были беспечны

все получалось само — кофе, гроза

возвращение блудного попугая

экзамены, от которых почти ничего не осталось

лето, которое только начинается…

Баев приходил, заглядывал наугад в наши книжки и ему, как нарочно, попадалась особенно нелепая фраза, например, хрестоматийное: «Правда состоит в том, что действительный и действующий человек при помощи своего мозга и его органов воспринимает внешние объекты; их явление ему и есть их чувственный образ».

Да ну! — удивлялся Баев. Потом еще раз перечитывал фразу, смакуя подробности, и добавлял: «Ладно, занимайтесь, а я кофе сварю».

И да — мы бежали на кухню, захлопнув Леонтьева, от которого не было житья, потому что Леонтьев — это психологический Ленин, без него в светлое будущее не пускают, его надо зубрить, продираясь сквозь марксизмы и энгельсизмы к глубинному, потаенному смыслу самой правильной на свете теории деятельности, сидящей у всех отечественных психологов сами понимаете где.

Пока мы наслаждались кофе, Баев курил, сидя на подоконнике, эффектно свесив ноги наружу. Я подходила и держалась за него, на всякий случай, он довольно посмеивался. Читаете всякую муть, говорил он, девушкам это противопоказано, портит цвет лица. Предлагаю забить на книжки и прогуляться.