Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Убийство тов. Кирова, как выяснилось позднее, было совершено этой объединенной троцкистко-бухаринской бандой. Одновременно был взят курс на окончательную индустриализацию. Наступила временная, частичная стабилизация капитализма в Западной Европе… Наряду со стабилизацией капитализма происходила и стабилизация Советского Союза. Однако эти две стабилизации коренным образом отличались одна от другой. Капиталистическая стабилизация предвещала новый кризис капитализма. Стабилизация Советского Союза означала новый рост хозяйственной и политической мощи страны социализма.

Вдруг в аппендиксе комнаты, который служил нам кухонькой (дополнительно к коммунальной — был у нас такой мелкобуржуазный загиб), раздался негромкий стук. Похоже, крышка прыгала на кастрюле с кипящим супом. Мама ушла на базар — значит, надолго. Не могла она оставить суп на плитке. Может, забыла? Я заглянула в закуток. Плитка выключена. На суднике, как звался у нас дома кухонный столик, стояла большая эмалированная кастрюля с крышкой. Полный порядок. Пришлось вернуться к сплошной коллективизации на фоне злобного сопротивления кулацких элементов. По жадности и несознательности, надо полагать, сопротивлялись, да еще и злобно, не по-доброму.

Комбеды сыграли большую роль в борьбе с кулачеством, в деле перераспределения конфискованных земель, в заготовке продовольственных излишков у кулаков.

Поход пролетариев в деревню и организация комитетов бедноты упрочили Советскую власть в деревне и имели огромное политическое значение для завоевания крестьянина-середняка на сторону Советской власти.

Крестьянина-середняка хоть завоевывали, а я даже уже и не сопротивляюсь, глотаю бред этот. Не иначе, за политические грехи предков. Ну, вперед!.. Звук явственно повторился. Все — доучилась, матушка! Уже галлюцинации. Плоды, так сказать, просвещенья. Привет! Я подошла к окну. Зрительных галлюцинаций не наблюдалось. Серая кошка осторожно ела молодую траву, на двери кочегарки желтела табличка «Не влезай — убьет!», свет распространялся со скоростью света, угол падения был более или менее равен углу отражения. Попробовала вспомнить, не забыла ли я, что через два дня экзамен. Нет, к сожалению, помню: через два дня экзамен. Жаль — никаких законных оснований послать подальше добродушный военный коммунизм. Так!.. Военный коммунизм как особая мера был необходим… Мер в кратком курсе было по-былинному три. Решительная, особая и высшая. Налево пойдешь… Стоп, не отвлекаться! Итак, военный коммунизм как особая мера…

Крышка застучала снова. Заткнула уши пальцами. Стук прекратился. Убрала пальцы — тоже вроде не стучит. Но через секунду опять с новой силой и в джазовом ритме. Я тревожно прислушалась к своему внутреннему миру — нет ли других симптомов: не хочется ли, например, выучить наизусть «Как нам реорганизовать Рабкрин» или, стоя навытяжку, исполнить Интернационал… Ничего подобного во внутреннем мире не обнаружилось. Хотелось нормального — разодрать зубами в клочья и потоптать «Краткий курс», сплясать на обрывках, сжечь их, пепел пустить по ветру и долго крутить кукишем вдогонку. Стало быть, с психикой порядок. Я отправилась в закуток — почему-то на цыпочках. Было тихо. Я затаилась. Через полминуты… страшно вспомнить… крышка на кастрюле запрыгала. Сама! Безо всяких причин!

Я, конечно, читала Гоголя. И более того, слушала в детстве рассказы приходившей к нам прачки Полины, нашего домашнего Эрнста Гофмана. Не совсем темная я в таких делах была — смекнула, кто там, в кастрюле.

После стирки мама обычно угощала Полину «городским» обедом.

— Полина, вкусно?

— Мы скусу не знам — хлябам…

После обеда Полина, собрав в рот крошки и утерев нос разбухшим от стирки указательным пальцем, рассказывала, как она лично два раза видела живых чертей.

— Захожу в баню с утрева рано — протопить, тёмно там ишшо. И что-то вроде под лавкой пошваркиват да похлюпыват. Вот так пошваркиват да похлюпыват всё. А кому там быть-то? Известно! Я в крик: «Свят-свят!» — пришипилось в уголку, затихло. Не ндравится свято слово, знамо! Я в угол-то тогда веником, веником. Ай, караул! — как ширанет оттуда мимо ног-то, аж хвостищем задело — ив усад. Там горох густо взошел, может, и нора иха тама. Это в городе, может, чертей-то и нет, тут транвай, тут милиция, военные ходют… Вот которы раньше в городе черти жили, дак те нынче тоже в деревню подались. Здрасьте, мол! А то своих у нас мало было… Из деревни-то народ в город норовит, а нечистый — туды. Ни на посевную, ни на уборочную их не гоняют. Плохо ли? Харчи, поди, свои, одежи-обужи не надо, а воздух у нас — чистый сахар. Лес, речка… Живи, озоруй — как на даче…

— Полина, ну что за чепуха! Это, наверное, заяц был. Ты его напугала.

— Как же, напугаешь их… А вот ишшо запрошло лето Лексея-тракториста Нелька пошла за овраг щавелю надрать — жрать-то в деревне нечего. Ладно, хоть щавель полномоченый в область не забират. Вернулась — батюшки-светы! Юбка подрана, в грязюке вся вываляна. Что стряслось? Нечистый, говорит, в лесу. Страшный — беда! Рога, как у Васьки — бугая совхозного, хвост, все такое. А через срок, слышь, мальчонку родила. Рыжий, а на ноге пятно родимое навроде рожков. Уж Лексей ее драл, уж он ее учил — ровно Сидорову козу… К парторгу она, непутная, все спасаться бегала. Все ж лучше, чем чертюга.

В нашей семье к Полининым рассказам относились без должного внимания. Родители были озабочены другими бытовыми проблемами. Поэтому правильному поведению в присутствии нечистой силы я с детства была не обучена. Мне пришла в голову здравая мысль перекрестить кастрюлю: все равно ведь кроме нас с чертом никто об этом не узнает! Но, с другой стороны, имелись резонные опасения в действенности этой меры. Ведь кто я есть? Некрещеная еврейка. Более того, только что учившая атеистический и богомерзкий «Краткий курс». Эффективность моего креста, естественно, понижена не менее чем на семьдесят процентов и может не убить нечистую силу, а только разъярить. На эти размышления я потратила четверть секунды, после чего пулей вынеслась в коридор барабанить в дверь старухи Анны Алексеевны, которая как нельзя лучше подходила для этого случая. Не просто примитивная богомольная бабулька, а член какой-то особо ядовитой секты. Она даже периодически предпринимала миссионерские попытки обратить мою упрямую маму в надлежащее лоно.

— Обязательно грешить надо, милая, — разъясняла она тактические основы, — погрешишь, покаешься. Рай на душе. А вот не грешить — значит в гордыне равнять себя с ангелами Божьими. Вот это-то и есть грех смертный, непрощенный.

Этой генеральной линии она была верна смолоду. «Ты погляди, нога-то у меня какая, прости, Господи, мои прегрешения», — хвасталась она на кухне, кокетливо задирая подол длинной юбки. Похоже, грешила старательно, с запасом.