Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Правильно, улыбайся, тетя Ева — у тебя будет благополучная любовь, свой дом и садик с тюльпанами и розами. Ты не разу не посидишь на жесткой лавке в сыром бомбоубежище, где глупые дети плачут, а умные ждут молча. Не будешь в орущей коммунальной кухне полчаса раскочегаривать примус — вечно они в керосин какую-то дрянь подливают! Не будешь с трепыхающимся у горла сердцем бежать, оскальзываясь на льду, за битком набитым трамваем — только бы, только бы уцепиться, только бы на службу не опоздать. Ты, тетя Ева, будешь «миссис Тобин», будешь иметь кремовый холодильник в собственной кухне, ездить в «форде» и посылать нам в Россию в длинных конвертах письма с беглыми крючками идиша, прочесть которые мог только мой дед, родной тети-Евин брат.

Получать письма «оттуда» было опасно, и робкие родственники с папиной стороны бледнели, поджимали фамильно узкие губы и нас сторонились, боясь заразиться чумой под названием «родственники за рубежом». А глупая от безопасности миссис Ева Тобин частенько писала, что, мол, ваша сумасшедшая «тетя Раша» вряд ли когда станет лучше, чем мы ее всегда знали, — вот такие намеки делала.

Можно подумать, мы без нее не догадывались. Десять лет строгого режима с лишением прописки в Горьком и с очень даже возможной пропиской на тот свет — вот чем пахли разговоры про «тетю Рашу». Но дед, мамин отец, был старик отчаянный — маленький, сухой, злой, глуховатый — ни черта не боялся. С особо опасными собеседниками притворялся уже совсем абсолютно глухим, как дерево, и даже орал на них по завидному праву глухого.

Нам приходили порой посылки с диковинными вещами. Плащ двусторонний — надо же! — можно носить хоть так, хоть с изнанки. С лица — бежевый, а с другой стороны в мелкую салатную клеточку. Носки бордовые, маленькие, как на ребенка — кому, спрашивается, такие нужны? Оказалось, тянутся, как резиновые, на мужскую ногу лезут свободно. Но не из резины сделаны, а специальная американская ткань такая тягучая. Чудеса! Чего только в Америке не бывает! Ой, а трусы дамские — срам, срам один. Прозрачные, как стекло, ну все как на ладони. Что есть трусы, что нет их. Только кружевце субтильное по краям и заметно.

Я решила преодолеть российскую отсталость и резким скачком, как Монголия, приобщиться к мировой культуре через ношение этих условных трусов. Мама завибрировала: она не допустит, чтобы ее студентка-дочь ступила на стезю разврата. Патетичность маминого тона тянула на девять баллов с крупными разрушениями и человеческими жертвами. Трусы западного мира были зверски раскромсаны с обещанием переделать их в воздушный девичий шарфик. Но трусы в шарфик не перевоспитаешь: их останки мстительно свернулись в ни на что не годную жалкую трикотажную трубочку. Потом были выкинуты, отскучав положенное время в ящике шифоньера. Что на Западе хорошо — нам трубочкой выходит.

В хрущевскую обманную оттепель все увидели живых иностранцев. Идут себе, вроде люди как люди — руки-ноги-прочее. Но все равно что-то в них другое — и это заметно даже со спины. Хохочут на улице, никуда зайти не стесняются. Парень с косичкой, с ним в обнимку девица, почти под ноль стриженная, а на щеке, не поверите, трефа нарисована. Милиционеры отворачиваются, только скулами играют — дружественная молодежная делегация, трогать не велено, а так бы… На всякую ерундовину, да и на нас пялятся с интересом, чудаки. Мы ведь для них тоже заграница. Девчонка, по виду моя ровесница, в узких брючках, темных очках — злющие бабки оборачиваются, шипят и плюются. Парни тоже оборачиваются, долго смотрят. Смотрите, смотрите, мальчики, — не про вас ананас! Ах, счастливица, по заграницам ездит!

А ты хоть трижды наизнанку вывернись — дальше Таллина не укатишь. И за это спасибо, все же хоть чуть-чуть Запад. Джаз не запрещен. Поджарые, крашеные старухи-эстонки целыми днями по-черному курят за чашечкой кофе в игрушечных ресторанчиках на Виру. Райский ликер «Вана Таллин» в баре со стойкой — помните? Домский собор, где интеллигенция слушает орган, готический шпиль Олевисте. Ах, какие крытые сиреневой брусчаткой улочки с иностранными именами — походка на них меняется, спина становится гибкой и узкой, и улыбка не стеснительной, и каблучки ксилофоном стучат.

Чудеса становились чаще — соседкин зять побывал с профсоюзной делегацией в Чехословакии. Мама вернулась от нее сама не своя: «Вальку только слушай! Рассказывает сказки, что зять видал там своими глазами квартиры такие — всего одна комната, а к ней, к одной-то комнате, своя отдельная кухня и ванна даже с уборной, как будто. Подумай, разве это может быть? Глупость какая! Перепутала Валентина, ничегошеньки не поняла. Болтает балаболка сама чего не знает!»

И — совсем уж невероятное! С самой первой американской туристической группой прилетела тетя Ева, которая была для нас абсолютной абстракцией. Письма на идиш и раз в год загранично пахнущие посылки с редкостными вещами существовали отдельно сами по себе. Эти картонные коробки, покрытые печатями, назывались «от тети Евы». Умом, конечно, знали, что она существует в маловероятном городе Детройте. Но мало ли, что где-то что-то есть. Живой Ив Монтан, например, или королева Непала тоже где-то ходят, пьют-едят, как ни странно. И остров Мадагаскар. При этом нормальному человеку не приходит же в голову, что их можно увидеть. А тут настоящая американка из города Детройта — и к нам. Что будет?

Тетка Ева оказалась лихой поджарой старушенцией с рудиментами русского языка и нерастраченными эмоциями.

Она пугала наших степенных и пышных, как петровские парусники, московских тетушек своими малиновыми и бирюзовыми юбками, твердыми слоями косметики на вяленьких щечках, игривым декольте и активной жизненной позицией. То есть миссис Ева Тобин лезла абсолютно во все и тут же высказывала свое американское мнение.

— Это совсем нельзя! Можно умирать! Ту мач! — замахала морщинистыми лапками с бриллиантами и фиолетовым маникюром наша американка после того, как тетя Броня, пуская лучи золотым зубом, подложила ей третий сочащийся жиром ломоть пирога с мясом и яйцами.

— Кушай-кушай, закусывай! Полезно, гут! — солидно успокоил ее тети-Бронин Левка, подложил ей и себе по куску фаршированной щуки с хреном и похлопал по плечу.

Тети-Бронина команда нагло, у всех на глазах, присваивала иностранку — и Линочка, лягнув под столом своего недотепу Сигаловича (не зевай, шлимазл! Здесь тебе не твой задрипанный оркестр!), перехватила инициативу, вырвала тарелку из рук этой выскочки Броньки и лично положила хороший квадрат творожной запеканки с изюмом, полила вареньем, передала прямо в руки тете Еве и сказала: «Плиз, на здоровье!» Хорошо сказала!

Тетя Ева встала и на остатках русского взволнованно проговорила, что для здоровья ест по утрам только яйцо всмятку с «тостом» и стакан загадочного «оранжуса». Слово «тост» обрадовало тети-Брониного Левку: «Тост за здоровье с утречка — это гут! Полезно! Под этот… аранжус… Жить умеют — Америка, едрит иху мать!»