Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Осенью наш менеджмент подсуетился, приехали в специальной машине специальные американские мужики. Одного, с электрической пилой в руках, подняли в сетчатом металлическом стакане на уровень верхних веток, чуть повыше моего балкона. Прочие трое флегматично поглядывали вверх, время от времени давая ценные руководящие указания. Обреченные ветки, толщиной сами с деревце средних лет, панически цепляясь за оставшиеся в живых и обдирая с них листья, валились на землю. Надрывно выла пила. Скандальные вороны орали на мужиков с соседней крыши.

Нечаянно это получилось или так было задумано (в последнем сомневаюсь), но силуэт дерева после хирургического вмешательства стал являть собой элегантный иероглиф, лаконично вписанный в серо-голубой лист неба. Время от времени у меня возникало вялое желание сыскать какого-нибудь японца (почему-то я была уверена, что это именно японский иероглиф), чтобы он прочел и растолковал. Однако опасалась — вдруг это оказалась бы какая нибудь чушь. А в чужом и непонятном всегда подозревается некий высокий смысл. Во всяком случае, этот четкий узор два года радовал меня и служил предметом сдержанного хвастовства перед гостями, как, скажем, старинное резное бюро или диванчик стиля чиппендейл, которого у меня нет.

Через год дерево стало сохнуть — то ли от старости, то ли от невыносимого груза тайной значимости.

Его срубили, взяв с жильцов полагающуюся мзду. Других деревьев в нашем небольшом закрытом дворе нет. И небо опустело. В глаза стали назойливо лезть окна дома напротив. На стене этого дома — некий технологический черный квадрат. Привет, Малевич! Нас, детей асфальта, окружают прямые углы, заключают в свои безоговорочные рамки, учат жить. Разлинованная, как военный плац, система декартовых координат, рождающая подспудное желание вписать в нее беззаконно-нежную параболу.

Выхожу вечером на балкон — в освещенном окне напротив бестолково суетится мужской торс в цветастых трусах и со сковородкой. В соседнем, как в немом, но цветном фильме, бурно жестикулируют женщина и подросток. В другом адское синее зарево — телевизором, стало быть, наслаждаются, неуклонно повышают культурный уровень.

В свою очередь, я непрошенно демонстрирую им задумчиво курящую себя. Пытаясь соблюсти одну из заповедных американских ценностей — «прайваси», мы изо всех сил делаем вид, что не видим друг друга.

— Посмотри, на кого ты похожа! Если ты думаешь, что черные солдатские бутсы и лиловые трусы поверх обгрызанных кальсон украшают девушку…

— Что калсом, мам?

— Не кальсом, а кальсон! Тьфу, то есть кальсоны. Родительный — кальсон.

— Кто родители калсон?

— Я, я! Я персонально и есть родитель кальсон!!! Ну что ты на меня уставилась! Не бойся, с ума не сошла, в порядке, без проблем. В полном о-кее!

Соврала — схожу я с ума. Это тощеногое с непробиваемым взглядом и тремя серьгами-дешевками в каждом ухе — моя Юлька? Люлька-шпулька, пушистик маленький-хорошенький? Как она боялась Бабу Ягу на картинке! Пищала, утыкалась, ища защиты, мокреньким щенячьим носишкой в мою шею, и я замирала. Запах кефирчика, младенческих тонких волосиков… Девуленька моя, веточка, котенок родной… Прочь, Баба Яга на картинке, не отдадим тебе нашу Люленьку-красуленьку! Понятные домашние страхи — корь, коклюш, расшибленная коленка. «Генка Петров — дурак, мама, какой-то, снежком прямо в щеку. Ой, знаешь, как больно!» Сейчас, сейчас мама поцелует, и все у нашей Люленьки пройдет! Помоги мне, детская носатая Баба Яга, где ты, Генка Петров со снежком…

Какой же скрипучей занудой я ей кажусь сейчас! Злой, убогой и беспомощной. Не исключено, что она вообще меня не понимает. Просто наблюдает и приспосабливается к повадкам. Знает, что при некоторых обстоятельствах, проявив выдержку и изучив рефлексы, можно извлечь пользу. А может, для личного спокойствия просто делает вид, что не понимает, — разве проверишь? Удивительно быстро тает русский у них. Снежок-дружок… Русский тает, как снежок… Я так не хочу ее отпускать на эту «пати». Чем они там занимаются, эти чужие американские девчонки со своими бойфрендами? Сексом? Может быть, и она уже в дружном коллективе восполнила пробелы воспитания… Да нет, что ты, она еще ребенок… Посмотри, какая шейка еще детская, с пушком вдоль ложбинки сзади. Вместо груди — две пуговицы, живот плоской дощечкой вперед. Косолапит смешно так, неуклюжка моя. А взгляд взрослый, оценивающий, холодный. Наверно, я не те слова ей говорю, но меня несет, как с горы. Я ее всерьез ненавижу в этот момент. Господи, неужели я ненавижу свою дочь?

— Юля, тебе только четырнадцать лет! Там все старше тебя, какие у вас могут быть общие интересы? И эта драная ворона Джоан с ее подозрительным дружком…

На самом-то деле я хотела сказать «черным», но постеснялась. Свято место пусто не бывает. Расизм — замена счастия у нас. Как антисемитизм дома. Ах, пардон, забылась — дом ведь тут! Здесь быть расистом не комильфо, и перед американцами следует это скрывать. Проще всего не заводить разговор на эту тему. Впрочем, с некоторыми (важно правильно угадать, с кем — точь-в-точь как в России про евреев), наоборот, уместно мягко намекнуть, от кого здесь все эти проблемы, но обязательно сразу же добавить: «Кстати, у меня есть хороший знакомый — черный. Милейший, добрейший, порядочнейший человек. Я его глубоко уважаю…» Без этой фразы, как на людях без юбки. Конечно, все знают, что там у тебя, сюрпризов не ожидается, но все ж лучше прикрыть.

— Мам, дай тен бакс. Я отдам. Пли-и-из! Пли-и-из!

Терпеть не могу это «Пли-и-из!» — фальшиво-детское, наглое и заискивающее.

— Пли-и-из! Тони мне даст бэк… назад… Ин э вайл. Знаешь… через время… он даст… знаешь… — рассматривает мелкие обкусанные ногти с черным (тьфу!) лаком. Я тоже никак не отучусь ногти обгрызать — до сих пор. И Юлькина треугольная родинка на запястье с браслетом из паршивой веревки с бубенцом — тоже моя.

— Новость! Поздравляю! Какой еще Тони? Тони — это как раз то, чего нам всем не хватало. Ты бы лучше послушала себя, как ты говоришь по-русски — полтора слова осталось. Пушкина бы хоть почитала!

Пушкин — это обязательный родительский набор. Без него — ни до порога! И что к Пушкину все привязались, дался нам бедный Пушкин. И без того у него гора проблем была: легкомысленные родители, черный прадед, долги, красавица-жена, деток куча, издатели, стихи, служба, ссылки, неприятности с начальством, дуэль наконец. За тридцать семь лет все успел! А теперь вот на поругание этим варварам безъязыким… А что я успела? Два раза выйти замуж — первый муж сейчас смотрит в Москве утренний сон, второй в соседней комнате — вечерний. Спите, родные, я постою! Из прочих достижений — диплом биолога и грин-кард. Где был нужен диплом, там не нужна грин-кард, и наоборот. Против Пушкина выгляжу слабовато… Оставим классика в покое. А кто еще? Набокова, пожалуй, тоже при ребенке не надо поминать всуе… Лолита, то-се… Впрочем, хоть оды Ломоносова, хоть «Дядю Степу» девке моей подсовывай — эффект один и тот же. Как от стенки.