Энтони Капелла - Ароматы кофе

Я подумал: должно быть, ему стоило немалой смелости или, по крайней мере, железных нервов, чтобы прийти сюда.

— Сомневаюсь, — сказал я, качая головой.

— Но вы должны попытаться!

— Если я правильно понял, не она пожелала, чтобы ее отговаривали?

— Вы любите ее?

Было странно говорить об этом, и в первую очередь с ним. Но момент был необычный.

— Да, — ответил я.

— Тогда помогите мне ее спасти. Напишите ей, — не отставал Брюэр. — Скажите, что довольно с нее протеста, теперь в борьбу могут вступить и другие. Скажите ей, что вы не хотите, чтобы она пускала под откос всю свою жизнь.

— Если я ей такое напишу, — сказал я, — и мое письмо ослабит ее решимость, она мне этого никогда не простит.

— Но это просто необходимо сделать. Ради нее самой, пусть не для нас. — Он взял свою шляпу. — Есть еще нечто, что вам надо бы знать. В правительстве поговаривают о принятии нового законопроекта. Это позволило бы им на законном основании выпускать из тюрем тех, кто начинает голодовку.

— Для чего все это? — озадаченно спросил я.

— Разумеется, для того, чтобы голодающие не умирали в тюрьмах!

— Но ведь если они их выпустят, те выйдут на свободу и создадут еще большие волнения в народе?

— Только, если у них сохранится здоровье. И если оно у них сохранится, то их арестуют снова, и они снова попадут в тюрьму. И тогда, если они умрут, то умрут не как жертвы в тюрьме, а в больнице как инвалиды. Так что, как видите, ее протест в конечном счете ничего не изменит, даже для ее движения. Вы должны написать ей письмо. Вы напишете ей?

— Не могу вам обещать. Я подумаю над этим сегодня….

— И последнее, — перебил он меня. — Если вы убедите ее прекратить все это, я дам ей развод.

— Не думаю, что ей нужен развод, — медленно произнес я.

— Напротив, он ей нужен. Но я не с ней говорю об этом. Я говорю с вами. — Он смотрел на меня без тени волнения. — Если вы сможете убедить ее жить, Уоллис, она — ваша. В снимаю с себя ответственность за нее.

Он ушел, а я раздумывал над тем, что он сказал. У меня не было ни малейших иллюзий в отношении его мотивов. Хотя я не сомневался, что по-своему он любит Эмили, Брюэр принадлежал к такому типу людей, для кого любовь неотделима от его собственных интересов. Если все, что он сказал мне, правда, и Эмили обречена, это могло бы выставить его в дурном свете. Тогда сказали бы то, что сказал и я, — он позволил своему правительству убить собственную жену, в то время как все видел и бездействовал. В таком случае ему лучше всего бы с ней развестись.

Брюэр был политик: он нашел наилучший способ воздействия на меня. Что не умаляло очевидного: он был прав. Мое письмо, где бы я убеждал Эмили верно найденными словами, что она и так уже много сделала, смогло бы поменять ее решение. Пусть она упряма, но я слишком хорошо знал ее, чтобы найти для доводов верные слова.

Я не мог представить себе мир, в котором не будет ее. Я любил ее, я хотел, чтобы она жила. А станет ли она когда-нибудь моей женой или нет… Я слишком хорошо знал ее, чтобы поверить в такое. Но я мог хотя бы надеяться.

В конце концов, после стольких лет мы имели шанс стать счастливыми.

Я засиделся запоздно, выпивая кофе чашку за чашкой. Наконец, взяв бумагу и перо, уже перед самым рассветом я написал свое письмо.

Эмили умерла через четыре недели в Пэддингтонской лечебнице. Как и предсказывал Брюэр, правительство освободило ее по медицинским показаниям, чтобы не допустить ее смерти в тюрьме. Оставалась некоторая надежда, что при надлежащем лечении ей станет лучше. Но было слишком поздно.

К моменту ее кончины суфражистское движение, несмотря на все потуги правительства, добилось немыслимого успеха — большинством членов Парламента был принят Акт о примирении. И именно тогда, когда, казалось бы, победа уже не за горами, Эмили угасала.

Мне удалось несколько раз навестить ее в больнице, но она была уже очень слаба. Ей так и не удалось восполнить вес, потерянный в заключении: ее красивое лицо, когда-то такое свежее, полное жизни, стало кукольным, как у ангела, будто чей-то резец удалил прежние очертания. Ее волосы утратили блеск, и кожа сильно потемнела, — если приглядеться, можно было заметить, что вся кожа в еле заметных черточках, как лоскут старого муслина. Даже глаза у Эмили затуманились, ее голос, стихнувший почти до шепота, не справлялся со словами, как будто она, говоря, спотыкалась обо что-то засевшее в горле.

Однако ум ее был ясен, как всегда. Я принес ей цветы.

— Спасибо, — хрипло проговорила Эмили, когда я поднес их ей, чтобы она ощутила аромат.

— Прелестные цветы, Роберт. Но в следующий раз пообещай принести мне что-нибудь иное. Срезанные цветы умирают быстро, они заставляют думать о смерти.

— Что же тебе принести?

— Принеси несколько кофейных зерен и кофемолку, чтобы смолоть.

— А доктора позволят тебе?

— Нет, не пить. Но я хочу почувствовать аромат молотого кофе, а, может, ты при мне чашечку выпьешь.

— Такого заказа я в жизни ни от кого не получал! — со смехом сказал я.

— Для меня ты всегда связан с запахом кофе. И когда мы встретились тогда, после твоего возвращения, на Кастл-стрит, как-то все было не так, ведь от тебя тогда не пахло кофе. Но теперь снова пахнет, значит все в порядке.

— Пахнет?

На Кастл-стрит запах кофе был настолько привычен, что я его уже не замечал.

— Как там наше кафе? — спросила она.

— Отлично. Новый сорт кенийского очень хорош, как ты и предсказывала.

Эмили прикрыла глаза. Потом сказала чуть окрепшим голосом:

— Я получила твое письмо. Спасибо.

— Оно оказалось кстати?

Она кивнула.

— Я очень рад.

Ее рука протянулась к моей:

— Наверно, писать его тебе было нелегко.

— Проще простого.

— Врешь, — она вздохнула. — Я и сама написала тебе письмо. Ты получишь его, когда я умру.

— Что ты такое говоришь…

— Прошу тебя, Роберт. Не оскорбляй меня притворством. Доктора со мной вполне откровенны. Легкие практически отказали. Доктора дают мне настойку опия, чтобы облегчить боль, но от этого затуманивается мозг. Поэтому, когда жду посетителей, я его не принимаю. Потом приходит боль, а когда болит, я просто не могу ни с кем общаться.

— Тебе сейчас больно?

— Немного. Мне дадут капли после твоего ухода.

— Я немедленно уйду.

— Да, наверно, лучше иди. Я чуть-чуть устала.

— Но я приду опять. И в следующий раз принесу кофе.

В ту же ночь во сне она умерла.

Оно пришло по почте через пару недель после похорон в картонной коробке. Внутри коробки были бумаги, относящиеся к магазину. Письмо стряпчего, поясняющего: в связи с тем, что миссис Эмили Брюэр, по состоянию болезни полностью и окончательно освобождается от владения этой собственностью, его долг известить меня, что… и тому подобное. И потом — письмо, написанное ее почерком, мелким и решительным, как будто для этой цели она собрала воедино все свои силы.