Игорь Андреев - Четвертый тоннель

Один из парней, узнав, что я собрался в Мазари-Шариф, дал номер мобильника своего брата — Нурулло.

Пили только мы с Сайфутдином. Он наливал себе то полную рюмку, то половину. Я произносил тосты, а он их горячо поддерживал.

— За знакомство! — сказал я.

— Да! — ответил он.

— Будем здоровы!

— Да!

— За наших родителей!

— Да!

— За дружбу афганцев и русских!

— Да!

После этого тоста он произнес: «Амрика!», и кулак в сторону и вниз, потом: «Русия!», — вверх. Иными словами, Америка мает дай, Россия форева. Они американцев боятся и ненавидят, а русских вспоминают очень тепло.

Я провозгласил новый тост:

— Чтобы нам на пути встречались только хорошие люди!

Он снова сказал:

— Да!

Выпили. Я взял бутылку, посмотрел, сколько осталось, и спросил:

— Ну че, будем добивать?

— Да!

— Тебе половинку или полную?

— Да!

В этот момент я понял, что когда люди говорят даже на одном языке, они все равно друг друга не понимают, а угадывают, но им кажется, что понимают. Языковой барьер просто делает этот факт более очевидным. Чувствовать друг друга — важнее, чем понимать. Но чтобы начать чувствовать, надо перестать закрываться…

Следующим утром я зашел на старый маленький катер, чтобы по желтой глинистой реке приплыть в Афганистан…

…По пути в ближайший город — Кундуз — я рассматривал Афганистан сквозь стекло праворульной «Тойоты». Пустынный пейзаж рыжего цвета, вокруг во все стороны никого, только машины на трассе. Чтобы водители сбрасывали скорость у блок-постов, за полсотни метров до них размещены специальные бугорки. У нас такие называют «лежачим полицейским» — бугорок на поверхности дороги. У них в этом качестве используются гусеницы, снятые со старых советских танков.

На нескольких постах повторялся краткий стандартный диалог:

— Дай денег! — говорил мент.

— Отвали! — отвечал водитель и нажимал на «газ».

Водитель не боится признаков власти вроде автомата Калашникова, висящего на плече постового. Оружие тут — нечто банальное. Как в Москве галстук.

Старая маршрутка, снова с правым рулем, как и большинство машин — из Японии. За окном снова пустынный пейзаж. Время от времени на обочине попадаются наши бронетранспортеры. Стоят со времени той войны. Без колес. Облезлая краска. Некоторые детали сняты — жители их как-то умудряются снимать и пристраивают в своем хозяйстве.

Приехали в Мазари-Шариф, когда уже стемнело. Большой пыльный город с признаками цивилизации — пяти этажными зданиями торговых центров со светом в окнах. Водитель созвонился с Нурулло, получил указания, куда меня привезти. Появился улыбающийся мужчина примерно моего возраста, одетый, как все афганцы, в длинную белую хрень до колен поверх таких же белых штанов, и пиджак.

— Салям алейкум, — сказал я.

— Ва алейкум ас-салям, — ответил он.

Обменялись рукопожатиями. Выяснилось, что он не знает ни слова ни по-русски, ни по-английски. Я знал лишь еще одно — «тэшакор», то есть «спасибо». Но и этого нам для взаимопонимания хватало. Поехали в его дом.

Большая гостиная. Белый потолок. Желтые стены с белыми занавесками. Никакой мебели. Толстые красные ковры с узорами, покрывающие весь пол, и толстые плотные подушки, обшитые толстой, как ковры, материей. В конце комнаты — телевизор на подставке, зеркало и столик с компьютером. Здесь собирается семья. Точнее — мужская половина. Кроме Нурулло — несколько братьев, двоюродных братьев, дядь, братьев дядь, дядь троюродных братьев, троюродных братьев четвероюродных племянников — и так до бесконечности. Плюс, конечно, сыновья. Впрочем, сегодня здесь узкий семейный круг — на ужин соберутся только близкие родственники с сыновьями. Они так делают каждый вечер — приходят все, кто не в отъезде. А сегодня у них особый случай.

— К нам русский приехал! — сказал Нурулло бородатому брату.

Брат лучезарно улыбнулся, протянул мне руку и сказал по-русски:

— Здравствуй. Я брат Нурулло. Меня зовут Рамазан.

— Ого! Откуда ты знаешь русский язык?

— Я езжу в Туркмению по делам. У меня много русских друзей.

Через несколько дней Рамазан еще скажет, что в Туркмении у него есть русская жена. Когда он здесь — он с афганской. Когда там — с русской. Две жизни, две страны, две семьи, и все в порядке…

Нас, мужчин, в комнате пятеро. Сидим на полу, пьем чай. Скоро ужин. Женщины в своей половине дома готовят еду, а пацаны ее приносят сюда. Игмат, шустрый улыбчивый парень лет десяти, с которым мы друг другу сразу понравились, подходил к каждому с большим кувшином и небольшим тазиком, напоминающим огромную тарелку для фруктов. Так здесь моют руки — непосредственно перед едой. Без мыла. Сначала моет самый важный человек — это либо гость (то есть я, круто!), либо самый старый из мужчин. Потом Игмат с кувшином и тазиком перемещается по кругу, пока все не сполоснут пальцы. По очереди протираем руки полотенцем.

Ужин — самая обильная еда. Обычно это или плов, или шорпа. Шорпы в таком виде, как везде в Средней Азии, то есть что-то вроде супа, здесь я ни разу не видел. Шорпа в Афганистане — не что иное, как мясной бульон, в который кидают куски хлеба (пшеничная лепешка, буханок-кирпичей я не видел), которые впитываютбульон и разбухают. Вот этот влажный, разваливающийся мякиш и едят — прямо руками. Все остальное тоже руками. Пальцами достают из тарелки — и в рот. Мясо от бульона, здоровенные куски с огромными коровьими костями, лежит в большой тарелке рядом — его кушают по желанию, каждый выбирает себе кусок. Иногда рядом с мясом несколько больших картофелин.

Чай здесь пьют всегда только зеленый. Кофе вообще не пьют, хотя он и продается. Для меня однажды решили сделать. Они видели по телевизору, что европейцы пьют кофе, и решили сделать мне приятное. Так вот — они не знали, как готовить кофе. Придумали — заливать молотый порошок кипятком, как чай.

После ужина — просмотр ТВ. Афганские новости состоят из выступлений местных политиков, обещающих, что в будущем будет лучше, главное, сейчас терпеть и не начать убивать друг друга, и американских военных, извиняющихся за бомбежки не тех деревень, а также многочисленных репортажей с фронта. В России есть «Криминальная хроника», а здесь — хроника войны. Много развлекательных передач. Есть аналоги нашего «Аншлага»: на сцене какой-то местный Петросян притворяется дебилом — зрительный зал в восторге. Есть мыльные оперы из Пакистана, Ирана и Индии. Там, где невоздержанные индусы показывают красивую женщину с глубоким декольте, на экране появляется мутное пятно, скрывающее самое волнующее место. Мне сказали, что религиозные лидеры говорят, мол, надо защищать души правоверных от порока чужеродной культуры, вот и замазывают голые плечи и ключицы красивых актрис. Вызывая тем самым среди правоверных сдержанное недовольство. Очень сдержанное. Здесь нельзя открыто сказать, мол, я люблю смотреть на голых женщин. Забьют если не камнями, то обвинениями в предательстве ценностей Корана.