Бернар Дадье - Аукцион

Словно поворотный круг, оборачивается Диуркен то Рио-де-Жанейро, то Нью-Йорком. Диуркен — огромный город, и в нем есть все, что бывает в больших городах: ассоциации, клубы, бассейны, стадионы, пожарные команды, шикарные гостиницы, виллы, утопающие в листве вечнозеленых растений, свой духовой военный оркестр, марширующий каждый четверг по улицам города, транспортные компании, журналисты, нотариусы, адвокаты, бухгалтеры, всесильные торговые фирмы, магистрат и, наконец, судебные исполнители и оценщики. У города есть свой депутат и муниципальный совет. Это современный и процветающий город, поэтому название его, набранное крупным шрифтом, разносится газетами по всему миру. Его радиостанции путем самых невероятных изощрений каждый день одерживают новые победы в эфире.

Диуркен — это также и рай снобов, царство черного рынка, место столкновения самых различных национальных характеров с легковозбудимым восприятием.

Но славой в деловом мире Диуркен прежде всего обязан своему порту, воздушному и морскому. Как во всяком большом порту, в Диуркене нашли приют тысячи людей: негры песков, пришедшие с границ пустыни и пригнавшие с собой несколько истощенных баранов; негры лагуны, привлеченные чарующим названием города; искатели фортуны — левантинцы, европейцы, африканцы, пришедшие завербоваться в армию; местные азиаты и французы. Жизнь одних определяется кодексом Наполеона, других — Кораном. Французы метрополии пользуются всеми правами, предоставленными тем, кого называют французами. Все поглощены своими делами: кто в администрации, кто в торговле, кто выпутывается как может, чтобы как-нибудь продержаться. Но разве может крупный морской порт мирового значения не быть торговым центром? Поэтому Диуркен еще и огромный торговый город, где магазины не закрываются до поздней ночи, к великому удовольствию мелких служащих, приходящих к витринам после работы, чтобы отдохнуть, разглядывая товары, обладать которыми им никогда не позволит их кошелек. Они подолгу задерживаются у почтовых открыток по сто су, у рубашек по пятнадцать франков, печенья по десять франков за коробку и у всех предметов, рядом с которыми они вновь обретают ощущение уверенности.

В городе с таким пестрым населением, вероятно, могли бы сложиться неплохие отношения между различными слоями жителей, если б не гангрена спекуляции — эта жестокая болезнь, будоражившая рынок и выводившая людей из себя. Любая банальная шутка, самый безобидный намек могли вызвать приступ гнева. Вы подумайте только! Вечером вы легли спать в уверенности, что литр вина стоит пятнадцать франков, а утром просыпаетесь, чтобы узнать, что он стоит тридцать пять!..

С утра до полудня не удается выяснить стоимость риса, склады опустели, но после нескольких часов тяжелых переговоров тот же самый рис появляется из-под прилавков и из подвалов магазинов, но по какой цене? И поскольку еще не доказано, что люди разных сословий и национальностей могут жить вместе, не испытывая злобы друг к другу, то к скрытой ссоре между левантинцами и европейцами прибавилась проблема риса, основной пищи африканцев, — риса, который нельзя было больше достать и который стал поводом для многих раздоров…

Европейские торговцы обвиняли левантинцев в том, что они, не закрывая своих лавок в установленные часы, нарушают законы о труде. Инструктор по вопросам труда, «занимавшийся проблемой», разрешал спор, заявляя, что торговые предприятия левантинцев носят семейный характер. Однако злые языки позволили себе усомниться в порядочности высокопоставленного чиновника, разнося по городу слухи о том, что сам эксперт давно уже «в кармане» у одной левантинской акулы, потерявшей все зубы оттого, что не одна рыба нашла свою смерть в ее пасти, ожесточенно борясь за жизнь. Не желая сдаваться, европейские торговцы обратились к властям с просьбой заставить сирийцев нанимать продавцов-африканцев.

Вопрос не решен и поныне, а левантинские лавки продолжают оставаться открытыми до поздней ночи, и туда приходят мелкие служащие, которые на вопрос услужливого торговца: «Мсье желает что-нибудь купить?» — неизменно отвечают: «Я посмотрю, мсье». «Ну что ж, смотрите», — ворчит коммерсант, недовольный тем, что люди бродят по магазинам, ничего не покупая. Мало того, что они всего лишь смотрят, они без конца водят пальцем по стеклу и упрямо хотят видеть все: «Покажите мне это, мсье… И вот это, мсье…»

Вопрос найма продавцов-африканцев не составлял сущности взаимных жалоб и не был их основной причиной. Их разделяло что-то большее. Левантинцы строили, они заполняли Диуркен многоэтажными домами, на которых по камню были написаны их имена, чтобы всем было видно, а в городе, где остро ощущался жилищный кризис, это не могло встретить одобрения. Со свойственным им нюхом в коммерции левантинцы повсюду забивали колышки и скрещивали оружие с европейцами. Они наживались на доходных домах, на привозных и местных товарах, не считая и многих других преимуществ, которых они добивались. Всем известен культ дружбы левантинцев, дар ловко и незаметно завязывать отношения. Жадные до наживы, они щедрой рукой открывали кошелек, не запирая его в монументальный сейф, и пускали, пускали прочные корни в городе. Этого тоже не могли простить европейцы: им казалось, что их где-то обобрали. Исчезновение продуктов первой необходимости и их появление по ценам, недоступным даже для европейцев, поддерживало эту глухую неприязнь.

Чрезмерные расходы дам, всегда в праздничных нарядах и перчатках, решивших держать в Диуркене первое место (принадлежавшее им по праву) и продолжать войну платьев и лент, истощали кошельки супругов, еще более ожесточая взаимную ненависть. А потом ставшие притчей во языцех разговоры о расточительности левантинцев привлекали к ним внимание и нарушали покой некоторых семейств, рождая новые обиды и претензии. Все это венчала война за независимость на Ближнем Востоке, переполнившая чашу терпения. Борьба стала открытой. Жители долины, негры песков и лагуны, бедные родственники в этой гигантской борьбе за существование, с тревогой наблюдали за противниками из своих хижин.