Петр Катериничев - Странник (Любовь и доблесть)

Я обратился к лучшим огранщикам, и – вот результат! Теперь самые изысканные ювелирные дома мира – от знаменитых «Шамо», «Картье», «Гэррард» до экстравагантных «Лалик», «Стерле», «Штерн» и даже таких великих, как «Тиффани» и «Гарри Уинстон», – все они сочтут редкой удачей заполучить такие камни!

Вернер понизил голос до шепота, и в голосе его появилось то ли нечто заговорщицкое, то ли вовсе – не вполне нормальное:

– Но главное в этих камнях то, что они – чисты! В них нет и намека на кровь, что окрашивает историю знаменитых драгоценностей! Они чисты и непорочны; а они запомнят – навсегда! – меня: мои руки, мою страсть, мою любовь! Пройдут века, тысячелетия, сотрутся цивилизации, и даже память о них исчезнет – камни останутся и будут хранить память обо мне, о моем восторге и восхищении! И я буду жить в них, жить вечно! Я их открыл, я их выпестовал, я нашел огранщиков, сумевших из алмазов извлечь бриллианты – как в глыбе мрамора великий скульптор уже видит своего Давида, так и я видел в каждом из них – великое совершенство!

Они получат имена и будут странствовать по миру... И не дай Господь попасть им в руки людей алчных...

Вернер перевел дыхание:

– Я очень откровенен с вами, Олег.

– Не всегда.

– Сейчас такой случай. Джеймс Хургада не выпустит меня отсюда. Даже когда я уезжал, и девочка моя, и камни оставались его заложниками; я не мог не вернуться. А теперь... Скоро... Готовится что-то страшное, и я чувствую это, и камни чистейшей воды словно застилает туман... от предчувствия мутной крови. Я старик. И мне вовсе не хочется становиться прахом в чужой коричневой земле... В маленьком старом Бурхгаузене есть старое кладбище; на нем – фамильный склеп баронов фон Вернеров; я последний; славный род завершил свой рыцарский путь, свое служение, и пусть я не самый отважный из рыцарей рода, а должен покоиться там.

Но главное – камни. Их нельзя оставлять ни Хургаде, ни Джамирро. Они источат их величие и красоту на потребу похоти и злобы: иначе они не умеют жить.

...А моя дочь. Она похожа на камень: чиста, и жизнь еще не оставила в ее усталой памяти ни горечи несбывшегося, ни пепла предательства, ни страха потерь.

Вернер еще раз оглядел хранилище:

– Пойдемте. Хотя... Если бы моя воля... Я так и жил бы среди камней. Мир слишком уродлив и несовершенен.

Они снова поднялись по винтовой лестнице, оказались в кабинете. После сияния бриллиантов кабинет казался серым. Прозвонил телефон, Вернер взял трубку, сказал несколько слов по-немецки, пояснил Данилову:

– Я должен отлучиться.

– Мне подождать вас?

– Буду обязан. – Он провел рукой вдоль стеллажей. – Журналы, книги...

Надеюсь, я не задержусь, но чтобы вам не скучать...

– Благодарю.

Данилов подошел к книжной полке, увидел том Аристотеля, открыл наугад:

«Если бы существовали люди, которые всегда жили бы под землей в хороших пышных покоях, украшенных изваяниями и картинами и снабженных всем тем, что находится в изобилии у людей, почитаемых счастливыми, и, однако, никогда не выходили бы на земную поверхность, они только понаслышке знали бы о существовании божества и божественной силы. Если бы... они могли вырваться и выйти из своих потаенных жилищ... и внезапно увидели землю, моря и небо, постигли величину облаков и силу ветров, узрели и постигли солнце, его величину и красоту и действенность, узнав, что оно порождает день, разливая свет по всему небу, а когда ночь омрачает землю, они созерцали бы небо, целиком усеянное и украшенное звездами, и переменчивость света луны, то возрастающей, то убывающей, и восход и закат всех светил, и вовеки размеренный бег их, если бы они все это увидели, то, конечно, признали бы, что существуют боги и что эти столь великие творения – дело богов» [29] .

– Аристотель был великий путаник. – Доктор вошел неслышно и остановился у Данилова за спиной. – И до него, и после было великое множество философов и теологов, считавших людским богом гармонию... Все так бы и было, кабы не смерть.

– Смерть временна.

– Может быть, – улыбнулся Вернер, – но не в этой жизни. Впрочем... А что же, по-вашему, постоянно?

– Любовь.

– Любовь?! Вы только что видели совершенство камней и так ничего и не поняли?..

Доктор Вернер снял очки, близоруко посмотрел на Олега, произнес негромко, но очень четко:

– Этот беспорядочный и бездарный мир в гармонию приводит вовсе не любовь, но алгебраическая целесообразность.

Вернер снова улыбнулся, открыв безукоризненный ряд искусственных зубов. В улыбке этой не было ни сочувствия, ни усталости, только знание; может быть, оно и казалось старику истинным, но тайное уныние, затаенное в глубине тусклых глаз, делало и саму эту истину, и знание о ней скупым, сомнительным и смутным.

Впереди был океан. Моторный катер стремительно летел к острову, рассекая зеленую гладь. Остров находился в полутора милях от берега; он был высок и необитаем; обрывистые берега кончались узкими песчаными пляжами.

Причалом была отслужившая срок баржа, соединенная четырьмя стальными тросами с длинными штырями, вбитыми в скалы. Стоило их обрубить и пустить баржу на волю волн, как остров превращался в неприступную крепость: для надежной обороны хватило бы полуроты опытных бойцов с достаточным количеством не самого сложного оружия. Еще до поездки Данилов узнал, что на острове была и пресная вода, и небольшие рощицы, и даже несколько простеньких бунгало; как потом убедился Данилов, был там и небольшой запас продовольствия, скорее для предстоящего пикника или на случай какой-то непредвиденной задержки, если вдруг группа европейских специалистов, прибывшая на пикник или барбекю, будет застигнута внезапным штормом или шквалом, какие нет-нет да и случались в здешних краях.

Остров был мал и название имел самое прозаическое – Ближний, хотя ни средних, ни дальних островов более не было. Да и порт, что соединял столицу Гондваны Кидрасу с внешним миром, находился в сорока километрах южнее. Тем не менее более чем сто лет назад англичане по ведомой им причине затеяли строить на острове форт; с тех времен остались мощные капониры и система подземных коммуникаций: кропотливые английские инженеры и матросы возвели их с усердием и сноровкой.

Потом – то ли место было признано неудачным, то ли подрядчики уже поделили изрядный куш с чиновниками адмиралтейства, то ли дела империи на материке пошли неважно, но от дорогостоящего проекта отказались. Из местных остров так никто и не заселил: рыбацкий промысел был здесь неважный, и Ближний стоял необитаемо еще столетие.

При Джеймсе Хургаде остров решено было отвести под увеселения европейцев, работавших в Кидрасе, но идея тоже не прижилась: был он диковат и в иные дни и особенно ночи просто мрачен. Лишь жители поселка выезжали «пошалить на природу», но очень изредка.