Игорь Шенфельд - Исход

— А где женщина с маленьким ребенком? — спросил Аугуст у проводницы.

— В Аягузе сошла.

— Что за ерунда? Меня встретить прислали.

— Не туда приехал, родной. Это Семипалатинск.

— Я сам знаю, что это Семипалатинск: она сюда и должна прибыть.

— Ничего не знаю. Говорю же: сошла в Аягузе.

— Ничего не понимаю. Вот написано: двадцать девятое, восьмой вагон…

— А, восьмой? Дак а это третий.

— Как третий, когда стоит «восемь».

— Ты считать до десяти умеешь? Смотри: там — второй, а вот он — четвертый. А что посредине бывает? Третий!

— А почему «восемь» написано?

— На заборе тоже написано… Не видишь — восьмерка пополам перечеркнута. Сперли табличку на память — такие же как ты сам, небось. Вот и повесили с восьмого — у них две было…

— Дура долбаная, — выругался Аугуст и побежал вдоль поезда.

— А то ведь я и кочергой догнать могу! — неслось ему вслед, — мудак бестолковый!

Женщина в окружении четырех чемоданов с большим свертком в руках стояла на платформе в конце состава и растерянно озиралась. Сверток у нее был похож на упакованное дитя. Аугуст всмотрелся в женщину и обомлел: господи, да это же она — Ульяна! Только по глазам и узнал…

— Ульяна Ивановна? — спросил он тем не менее на всякий случай, и сердце его укатилось в сапог, когда он услышал ее голос:

— Да, я… Ах, да это же Вы, Аугуст! Вы такой черный, загорелый… Вы каждый раз в новом обличье возникаете. Хорошо, что Вы меня встречаете, а то я уже испугалась, что случилось что-нибудь… Мы когда ехали — такая молния в вашей стороне сверкнула — десять секунд все небо горело. «Вот это грозища там!», — подумала я. А подъезжаем — солнце светит. Чудеса!

— Нет, то не гроза была, — сказал Аугуст…

— Ну, пойдемте, пойдемте: потом расскажете, что это было, — заторопилась Ульяна.

Подкатил носильщик в фартуке и с бляхой, погрузил чемоданы на тележку, попер, вихляя тощим хребтом и громко хлопая калошами без задников. Аугуст с Ульяной едва поспевали за ним. Аугуст раздумывал, не предложить ли Ульяне забрать у нее ребенка, чтобы ей легче было, но не решился: уронит еще; да и вообще: сама родила — сама пусть и таскает теперь; его встретить и привезти ее послали, а не детей ее на руках таскать…

Грузовичок Аугуста стоял в некотором отдалении, и носильщик сказал строго: «Это не по тарифу. Я только до входа работаю. Давай второй тариф: еще двадцать копеек давай». Аугуст растерялся: денег у него было с собой совсем мало — пятьдесят копеек всего, то есть это поначалу столько было: перронный талон съел половину, да двадцать за этот самый «тариф» надо отдать; оставался пятачок всего. Аугуст огорчился и обиделся:

— Что еще за тарифы дурацкие! Ладно, снимай тогда чемоданы, дядя: я бы и сам их донес по-очереди. Тебя пожалел, заработать дал, а ты еще и буржуйничаешь…

Ульяна запротестовала: «Я сейчас достану. Подержите ребенка, пожалуйста».

— Нет! — закричал Аугуст, — не подержу! Обойдется! Тариф ему! Хрен ему, а не второй тариф!

Ульяна смотрела на Аугуста с изумлением: это был действительно совсем другой Аугуст. Между тем оскорбленный в своих лучших профессиональных чувствах носильщик с достоинством снял чемоданы на землю, и поджав губы, протянул руку за «тарифом», на всякий случай процедив: «Я тут не один. Могу ребят кликнуть, разберемся». Но Аугуст, конечно же, отдал ему его двадцать копеек, порадовавшись тому, что монета оказалась черной и гнутой.

— Не фальшивая? — спросил носильщик сварливо.

— Нет, это она в танке со мной горела! — огрызнулся Аугуст, и снова уловил на себе удивленный взгляд Ульяны. Ему это понравилось, но только странной, мстительной радостью: да, любуйся, голубушка: такие мы вот и есть — всеми помоями умытые герои…

Аугуст усадил мать и дитя в кабину и стал загружать чемоданы в кузов; обвязал их веревкой, притянул к борту, чтоб не гуляли. Ульяна обернулась, сквозь заднее окошко кабины смотрела на него; он чувствовал себя нервно, взвинченно. Когда сел за руль, Ульяна спросила:

— Почему столько мусора в кузове, и птица дохлая? Зачем?

— Это степной орел. Его атомной бомбой убило, — коротко сообщил Аугуст и тронулся с места. Ульяна нахмурилась:

— Что за шутки? Почему Вы меня дурачите? Вы издеваетесь надо мной, что ли? Почему?

Аугусту захотелось напомнить ей, что они уже дважды переходили на «ты», но тут же и раздумал. Зачем? И он ответил очень вежливо:

— Нет, Ульяна Ивановна, я не издеваюсь над Вами. На пути сюда я действительно попал под атомный взрыв, и мне чуть не перевернуло машину. Потом смело туман, поднялась буря, накидало мусору в кузов, и слепой орел упал — уже мертвый. Убрать я не успел — извините… А орла хочу в поселке показать. Я, наверно, первый человек, который первую нашу атомную бомбу видел сегодня. Никто не поверит, вот орла и покажу. Он над облаками летал, у него от взрыва глаза выжгло и крылья обгорели. Таких птиц много, наверное, сейчас в степи валяется. Жуткая сила. Я гриб видел, выше неба. Это, наверно, и была та самая молния, что Вы видели из поезда…

Ульяна смотрела на него во все глаза. Она поверила, и ей стало страшно. И еще потому она так смотрела странно, что все никак не узнавала того доброго и приветливого Аугуста, на которого отец не мог нарадоваться, и с которым она так приятно общалась, приходя на стройку. Теперь это лицо было жестким, чужим, почти враждебным; он обращался к ней вежливо до ядовитости, по имени-отчеству; он даже не смотрел, или старался не смотреть в ее сторону. Почему? Из-за «прижитого» ею ребенка? Из-за того, что она без мужа? Неужели он такой же, как все эти шипящие бабы вокруг?… злые ханжи без совести и… сочувствия… Сволочи… Или это он из-за атомной бомбы?..

Ульяна стала смотреть на дорогу перед собой. Атомная бомба… Да, это страшно. Только у нее своя атомная бомба… ее собственную душу разворотила. Хуже уже все равно не будет. Хотя нечего ныть: у нее есть отец, есть братишки, есть вот этот маленький — часть ее тела: сердце его, ручки его, улыбку его — всего его она сделала сама: для него сделала, но и для себя самой — с великой любовью, на всю жизнь. И плевать ей на всех злых людей: они все равно будут счастливы: она и ее маленький. «И никто-никто нам не нужен больше…», — Ульяна отвернулась от шофера Аугуста и глотала слезы, которые слишком часто в последнее время мешали ей видеть мир в реальных пропорциях.

Когда поравнялись с местом, где Аугуста застал взрыв, он остановил машину, выключил мотор, сказал: «Вот здесь это было: вон там, в той стороне».

Был ясный, солнечный, дружелюбный день: облака и туманы, разогнанные атомным взрывом за все горизонты, все еще не решались вернуться на место. Но изменилось и еще что-то другое: над степью висела мертвая тишина: ни птиц, ни цикад не было слышно; их всех либо тоже сдуло за горизонт, либо они до сих пор обдумывали невиданное и неслыханное происшествие и не осмеливались петь, чтобы не навлечь кошмарного повтора на свои потрясенные головы. Очень высоко в небе висели странные ошметки перистых облаков: красивые ошметки, веерные.