Игорь Шенфельд - Исход

— … Насчет моего собственного горя вы спросили, — продолжил вдруг отец Григорий, глядя в землю. — Нет, у меня никого не убили, слава Богу. Я сам убил. Командира своего армейского убил за его несправедливость. Не сдержался. В ослеплении злобы пребывал. В тюрьме отсидел долго. Мучили там мое тело, очень мучили, но это мучение было мне почти что в сладость: я хотел, чтобы меня совсем убили. Но мне, стало быть, другое испытание предназначено было, и потому я продолжал жить; а предназначено мне было корчиться душой за содеянное. Вот я и корчился, и однажды не выдержал этой муки страшной, и решил руки на себя наложить. А был у нас в камере один старик набожный, тоже по убийству срок сидел: у него на участке ночью картошку воровали, а он и бросился на воров, страх преодолев, с поленом в руке, чтобы прогнать их, справедливость отстоять; воры же, вместо того чтобы убежать, кинулись на него самого, на хозяина картофельного участка; упал он от толчка, а тут ему лопата — ихняя же — и подвернулась под горячую руку; схватил он ее и отмахнулся ею, да неудачно получилось: прямо в висок угодил одному из разбойников. А тому пятнадцать лет всего оказалось. И потом: он ведь тоже советский человек был, хотя и вор, и защите законодательного возмездия подлежал от имени конституции и уголовного права, как и все остальные граждане. В порядке этого возмездия и назначили картофелеводу десять лет тюрьмы за неудачную защиту имущества, повлекшую за собой смерть человека. И в тюрьме этот картофелевод состарился, и много думал обо всем, и на пути собственных размышлений дошел до великой мудрости. И вот именно этот самый старик из петли меня вытащил и объяснил мне про многое: про испытание земное, и про душу, и про любовь, и про великий грех самоубийства, и про все то, о чем я вам только что сам поведал. И превратился я после этого его учения в совершенно другого человека. А муку свою ношу я с собою и по сей миг, и носить ее буду все время покуда дышу, потому что содеянного я изменить не могу, и вернуть к жизни убитого мною человека не способен, а потому мне мука эта, испытание это до последней секунды жизни моей дадена, однакоже благодарю я Бога за каждый день этого испытания, потому что это и есть шанс мой, дарованный мне Им, и я надеюсь любовью к ближнему человеку и к господу Богу нашему заслужить прощение Его, и с чистой, любящей душой предстать перед Ним в тот миг, когда Он призовет меня… Ну а теперь я пойду, пожалуй: братие к ужину небось уже ждет. Мы дружно живем, кушаем вместе. Хорошие у нас братья; тоже настрадались некоторые из них — ойёйёй — и тоже крест свой несут… А утречком завтра вы никуда не двигайтесь отсюдова — ни шагу! Мы придем с братьями, заберем ваши пожитки, и вас к себе препроводим. Завтра же и норку вам выроем сообща: сухую и теплую. Отлично перезимуем все вместе! Нельзя веру и надежду терять, нельзя. Оставайтесь с миром, люди добрые. Бог с вами! — и отец Григорий, перекрестив всех троих сразу, повернулся к Ивановым сутулой, худой спиной, и слегка прихрамывая и развевая полами коричневой, вдоль и поперек заштопанной сутаны своей, пошел прочь; Костик заметил, как разом повеселевшие зверьки под короткой рясой монаха, потряхивая красными бантиками, замельтешили наперегонки, торопясь к ужину. Костик хотел было поделиться своим наблюдением с матерью, чтобы она улыбнулась хоть на секунду, но понял по ее лицу, что она все равно не улыбнется, и промолчал.

Как будто проснувшись, всколыхнулся ветерок, и заскрипела избитая молниями железная мачта на берегу, на которую когда-то, когда страна была еще жива, поднимали по праздникам разноцветные речные флаги, видные с середины Волги и еще дальше — с просторов широкого водохранилища. Заходящее за городом солнце отразилось в каком-то случайном городском стекле и осветило верхушку ржавой мачты, и верхушка эта с ее не менее ржавой короткой поперечиной вспыхнула вдруг ярким золотым крестом. Людмила протянула к нему руку и сказала: «Крест». Федор обеспокоенно взглянул на Людмилу и проследил за направлением ее руки. Но сияние уже погасло, и Федор ничего особенного не увидел; еще более встревоженный, он повернулся к жене опять. Но она указывала теперь уже рукой ниже, и глаза ее были расширены, и она произнесла: «Это они!». Федор обернулся снова, и на сей раз понял куда глядит Людмила: по набережной, то есть по той разбитой, развороченной дороге, которая от нее осталась, в их сторону двигался высокий, седой старик, держа за руку девочку ростом с Анечку. Но то были совершенно чужие люди. «Она сошла с ума!», — в ужасе подумал Федор, и стал тормошить Людмилу, что-то втолковывать ей. Однако, она не слышала его и даже не замечала: она оттолкнула его, вскочила с места и упорно смотрела в сторону приближающихся старика и девочки. Между тем те дошли до мостков, постояли как бы в раздумьи, о чем-то поговорили коротко и по щербатым доскам, осторожно, чтобы не оступиться и не провалиться между планками, стали спускаться к берегу реки. На середине мостков они остановились, и старик повернул голову в сторону сарая, в их сторону. Затем незнакомцы, все так же держась за руки, пошли дальше. У Федора шевельнулось подозрение, что старик с девочкой идут именно к ним. Когда мостки кончились, и незнакомцы ступили на твердую землю, подозрение Федора подтвердилось: странная пара направилась точно в их сторону…

(из одноименной главы книги II — «Солнце над горизонтом» — романа «АБАДДОН»)

Десятого декабря вечером Александру позвонил домой Грачик из Москвы и передал просьбу Учителя быть у него в московской квартире шестнадцатого утром. По какому вопросу — Грачик не сказал, а Александр не спросил: такого рода вещи по телефону никогда не обсуждались. Александр хотел попутно знать, как продвигаются у Грачика дела по сертификации домиков. Леша Грачик, которого теперь уже очень многие в Ленинградской области знали как директора комбината Алексея Григорьевича Скородумова, уехал в Москву неделю тому назад, чтобы ускорить сертификацию нового вида продукции никитинского деревообрабатывающего завода — сборных, модульных бревенчатых домов. Это была первая личная инициатива нового директора комбината Алексея Скородумова, вокруг которой уже оживилась пресса, и которая представлялась многообещающей, прибыльной и перспективной в плане внешнеэкономических отношений региона. Алексей Грачик (то есть, пардон, теперь уже директор Скородумов) вместе с группой конструкторов-единомышленников разработал и собирался в ближайшее время внедрить в производство три типа очень качественных и недорогих домов: большой терем в русском стиле для семьи «с запросами»; добротный, экологически-чистый, или «лечебный», как его называли репортеры — дом универсального назначения и, наконец, маленький двухэтажный дачный домик-теремок. Все три изделия представляли собой конструкции, собираемые легко и быстро на месте по принципу «лего», причем составлялось все это из натурального дерева, натурального камня и керамической черепицы, для выпуска которой планировалось расширение производства и строительство нового цеха при комбинате. Ближайшей весной образцы всех трех типов домов Скородумов планировал представить на международной выставке малого домостроения в Швеции. Сами образцы уже были готовы, но вопрос серийного производства ожидаемо забуксовал — все, как обычно, уперлось в разрешительные документы: протоколы противопожарных испытаний, лабораторные тесты по выделению исходной древесиной вредных газов и смол (?), и добрую сотню других чиновных подписей и штампов, без которых развитие Вселенной невозможно, как хорошо известно в любом министерстве. Когда стало ясно, что испытания, сертификация, ГОСТирование, лицензирование и прочие коррупционно-емкие мероприятия без «заинтересованного сопровождения» останутся лежать «под сукном» до следующего прихода на землю динозавров, Грачик отправился в Москву лично, чтобы пламенным словом и толстым бумажником сдвинуть разрешительно-бюрократическое творчество государства с мертвой точки.