Игорь Шенфельд - Исход

Одно можно утверждать с уверенностью: с уходом российских немцев общие проблемы России, не пожелавшей решить частную проблему одного из своих малых народов, лишь возросли. И другое очевидно: все сцеплено в природе, и в истории — тоже. А следовательно: развернись история с российскими немцами иначе — иначе пошла бы и история всей страны. Куда и в какой мере иначе — это уже из области тех самых вопросов, на которые ответов нет и не будет.

Как-то однажды, десять лет спустя, Аугуст Бауэр запишет в своем дневнике размышлений, названном им «Опись жизни» такие слова:

«Когда изгнанное Сталиным из Поволжья, обрусевшее в казахских степях, разгромленное этничество российских немцев покидало Россию в конце второго тысячелетия от рождества Христова, чтобы под приветственный политический жест правительства Германии вернуться на родину своих далеких предков, российских немцев подвигала к этому отнюдь не жажда пенного пива и не желание кататься на «американских горках»; отчасти ими двигала наивная надежда, что их маленькая, почти уже рассыпавшаяся в прах, уникальная народность в Германии не просто накормят и обогреют, но и сохранят как этнос: снова объединят, например, в границах какой-нибудь новообразованной федеральной земли. А что?: дали же англичане с американцами после войны государство евреям на палестинской земле? Почему бы немцам не дать немцам же крохотную автономию на немецкой земле?…

Этому не суждено было случиться. Германии этот пророссийский немецкий этнос был совершенно неинтересен; у Германии были свои проблемы: она еще не отошла от объединения с ГДР, и стояла, кроме того, перед демографической катастрофой, вызванной длительной мусульманской иммиграцией; полтора миллиона работящих полунемцев с востока вполне годились для укрепления стремительно тающего «немецкого» генофонда. Так что у Германии на приезжающих были совсем иные, как раз противоположные виды: как можно быстрей интегрировать их в свое общество, растворить их в себе с минимальными затратами, получить хороших и старательных специалистов задешево. Поэтому российских немцев расселяли как можно просторней, следя за тем, чтобы они не слеплялись в землячества, поющие русские песни под русскую водочку, а поглощались побыстрее немецкой средой: по возможности, еще в первом поколении.

И российские немцы смирились с такой неизбежностью — а больше им все равно ничего не оставалось делать. Уже то хорошо, что не гоняли их больше с места на место, не отбирали ничего, а наоборот — лечили, выплачивали пособия, учили, переучивали, давали крышу над головой. Можно было забыть что такое голод. И еще: никто не тыкал больше оскорбительным словом «немец». В Германии им стали, правда, тыкать словом «русский», но это, неожиданным образом, оказалось даже приятно: их идентифицировали с большой и сильной нацией, из которой они вышли, и частью которой они по сути и являлись. Хоть кто-то, хоть в такой форме — по иронии судьбы именно в Германии — это признавал: уже хорошо. Поздно, но все равно хорошо.

Одна удивительная истина стала вдруг очевидной российским немцам в Германии: их русско-немецкий этнос закончился не тогда, когда Сталин изгнал их в сорок первом году из Поволжья; их уникальный этнос заканчивается здесь, в Германии, и уходит в небытие, постепенно забывая не поволжские многочисленные диалекты, но великий и могучий русский язык, на котором все они последние полвека говорили в России, и с которым они приехали в Германию».

На следующий день Аугуст Бауэр сделает в своей тетради еще одну запись:

«Пришла в голову удивительная мысль о том, что даже случайности закономерны. Отсюда может следовать вывод, что разрозненные, казалось бы, проявления истории имеют на самом деле невидимые, глубоко пролегающие, сложно заплетенные, но тем не менее реальные связи. Взять, например, два события совершенно разного калибра, раздвинутые во времени на полвека: уничтожение сталинским режимом автономной республики немцев Поволжья и массовая депортация поволжских немцев, с одной стороны, и развал Советского Союза — с другой. Есть ли связь между этими событиями? Я убежден: есть! Хотя бы уже потому только, что все в Природе взаимозависимо, и богиня-История неделима. А беды наши оттого происходят снова и снова, что вожди наши, да и сами мы из века в век не желаем или не умеем воспринимать сигналы Истории; оттого происходят наши беды, что мы игнорируем ее уроки. А История, как любая богиня, особа мстительная.

За большевизм и революцию она страну уже покарала, и страна уплатила ей тридцатью или сорока миллионами жизней своих сограждан, а может быть и больше — никто точно не посчитал до сих пор. Один миллион из этих жизней — были жизни российских немцев. Не все из них погибли, нет: лишь половина. Но оставшаяся половина осталась навеки покалеченной. Несправедливостью. И постоянно ждала восстановления исторической справедливости. Не дождалась. Дважды были поволжские немцы преданы советской властью, и в девяностые годы обрели вдруг в лице новой российской власти очередную надежду на свое этническое возрождение. Но были преданы страной в третий и последний раз: теперь уже окончательно. Почему? С какой такой непонятной целью?

"Мне на Россию наплевать, потому что я — большевик!", — любил говаривать вождь всех пролетариев Ленин. Большевиков не стало, но их курс на уничтожение России выжил, а ленинская формула, подхваченная новыми вождями по эстафете, лишь упростилась: "Мне на Россию наплевать!". Точка.

Вот вам и все объяснение. Вот почему нет в России российских немцев; поэтому нет и самого Советского Союза. Да и Россия — та, настоящая, великая Россия — тоже не существует больше. Так что есть, есть связь событий в истории, и ткань времен соткана единой нитью».

Через три часа семья Бауэров и все остальные беженцы приземлились на незнакомой планете по имени «Германия». Они держались за потрепанные сумки и чемоданы с жалким скарбом и потрепанными документами, опасаясь выпустить свои сокровища из рук; они боялись расставаться, и старались постоянно держать друг друга в поле зрения. Психиатры, терапевты, кардиологи и невропатологи, встречая их, недоумевали поначалу: «Что у них там делается такое?: все прибывают в каком-то странном, загнанном, ошалелом состоянии!».

По закону Германии каждый принятый ею в статусе гражданина имеет право на входе выбрать себе новое имя. Любое! Семья Аугуста Бауэра — дочь, зять и внук — все они пожелали из Ивановых перейти в Бауэры, и только Анна Федоровна Иванова упрямо настаивала, что хочет называться Аэлитой Никитиной, и удивительное дело: семья ее не возражала; согласились все, включая главу семьи — старика Аугуста Бауэра. И хотя все было по закону, оформители документов замялись над бумагами Бауэров и обратились за консультацией в более высокую инстанцию. Там посоветовались со специалистами, имеющими большой опыт общения с восточными переселенцами, и психиатры объяснили: «Пусть называют себя как хотят, это все — послешоковые эффекты, отторжение тяжелого прошлого, поиск новой самоидентификации. Отойдут постепенно, оттают, интегрируются в нормальное человеческое общество, станут примерными, работящими немецкими бюргерами»… Так Аэлита Анатольевна Никитина, побыв короткое время Анной Бауэр, снова стала Аэлитой Никитиной, правда теперь уже — немкой.