Алекс Меньшиков - Двадцать один

— Сергей Анатольевич, может, не сейчас? Я не совсем в состоянии…

— И слышать ничего не хочу! Давай приходи в себя. И через полтора часа — как штык — чтоб был около редакции, в баре. Знаешь где? Отличное место!

На этих словах Соболев повесил трубку.

Я привстал на кровати и начал тереть глаза руками. Контуры комнаты начинали вырисовываться. Голова болела не сильно, но была тяжелой. Что же вчера было? Я взглядом отметил разбросанные по полу вещи. Рубашка с галстуком была до сих пор на мне, брюки валялись сбоку. Я повернул голову и посмотрел на другой конец комнаты. Картина лежала на полу, но рамка, на удивление, выглядела целой.

На экране телефона — 26 неотвеченных вызовов. От Маши — ни одного. Я бросил телефон на подушку. Уже не было сил переживать. Не было желания даже думать, размышлять, делать выводы. Меня уже не беспокоили мои проблемы в коллективе, неудачи с девушками. Мне стала безразлична даже Маша.

А еще нужно навести порядок в квартире! Нет, не сегодня. Картина останется лежать, пока я не придумаю, где найти другую нить взамен оборванной…

Соболев ждал за столиком в глубине зала. Угол был темный и оттого казался холодным и неуютным.

— Привет юнкорам! — весело крикнул Соболев издалека.

— Привет главредам!

— Молодец, нашелся, — улыбнулся редактор и без вступительных слов в лоб спросил: — Ну что, Мирослав, струсил?

— Эээ… Не понял?

— Что, спрашиваю, первые трудности и сразу — в кусты?

— Послушайте, Сергей Анатольевич, я понимаю, что я — журналист, я обязан уважать редакторское мнение, но, простите, если мне хамят откровенно, то я не намерен терпеть. У меня же есть самолюбие!

— Мирослав, я правильно понял, что ты готов бросить любимое дело вот так сразу из-за первого попавшегося на твоем пути идиота?

— Сергей Анатольевич, вы меня не понимаете. Подумайте, как бы вы поступили на моем месте?

— Постой, — мягко остановил меня Соболев, — давай закажем что-нибудь. А потом, позволь, я расскажу тебе одну историю. Ты что будешь пить?

— Кофе.

— Тоже мне журналист! «Кофе». Нет, давай чего-нибудь покрепче! Разговор предстоит нам долгий и, хочется верить, откровенный. — Он развернулся к бару. — Девушка, мне двести коньячку, пожалуйста.

— Тогда мне пива вишневого, ноль три.

— Ну, хоть что-то похожее на мужской напиток, — засмеялся Соболев. — А теперь, как и обещал, история. — Соболев пригубил коньяк и откинулся на спинку стула. — Представь себе перспективного и талантливого журналиста. Ему тридцать с небольшим, он молод, но опыт имеется. Освоился и утвердился в профессии. Он абсолютно уверен в своих силах, можно сказать, даже излишне. И вот наступают девяностые, железный занавес падает, и он уезжает за границу. Не без трудностей, конечно. Времена-то были неспокойные…

— Куда за границу?

— Допустим, в Соединенные Штаты. Чемодан и билет на самолет в один конец. И представь себе, добивается там успеха. Совсем скоро становится редактором рубрики в крупной газете Нью-Йорка. А потом, еще через несколько лет — главным редактором. И все идет как по накатанной. Вершиной успеха становится Пулитцеровская премия — мечта, Олимп для любого журналиста. Вот такая, — Соболев показал руками, — золотая медаль. Как раз та, которой ты так заинтересовался у меня в кабинете в первый день нашего знакомства…

— Так это… Это ваша история? — я не мог поверить в то, что услышал. — Тогда почему вы вернулись? И почему работаете в таком… небольшом журнале?

Соболев кивнул, мол, погоди, и проглотил полрюмки коньяка.

— Это моя история… — задумчиво произнес он. — Ты погоди с вопросами, самое интересное — впереди. Так вот, когда меня наградили, я понял, что уже добился всего в этой жизни. Точнее, наградили не меня, а издание. Но это не суть важно. Я почувствовал, что теперь я на все имею право. Судить, выносить публичные оценки, критиковать. Я решил сделать сенсацию — разоблачить одного скандального сенатора. У него с женой были проблемы — похаживала налево, потом кокс — в общем, весь комплект. Ну, я и опубликовал расследование. С размахом так, на первой полосе. Как сейчас помню строчку: «Если у политика такие проблемы дома, какие же неприятности ожидают вверенное ему государство?»

— Отличная, кстати, мысль. И что же было потом?

— Все случилось внезапно. Такого я не ожидал. Буквально на следующий день вызывают в совет директоров. И давай запугивать. Требовали написать опровержение, принести публичные извинения. То ли этот сенатор им по жизни помогал, то ли был чьим-то однокашником. А я стою на своем: я же правду написал! У меня вся фактура железная! Какие могут быть извинения? А они все твердят: privacy, privacy… Какая такая privacy, если он представитель народа, общественный деятель?! Ну, в общем, наговорил я им разного, дверью хлопнул, да еще и медаль с собой прихватил — все равно, это я ее заслужил!

Соболев пьянел и грустнел. Глаза его помутнели и немного увлажнились. Он быстро заморгал, будто разгоняя нахлынувшие воспоминания.

— И что же вы решили делать потом? — спросил я.

— А что тут сделаешь?! — воскликнул редактор.

— Оставалось только топить горе в вине. Ну, или в виски, коньяке, роме. Тут как получалось. У меня квартира, Каддилак, а я в самом настоящем запое! Слабый человек! Так стыдно теперь вспоминать… Квартиру опечатали за долги. Я остался буквально на улице. И понял, что если не вернусь — погибну. Собрал последние деньги на авиабилет до Питера.

— А здесь как?

— Как, как! Нашли друзья. С университета еще. Один, Сашка Ермолаев, предложил: мол, хочу журнал делать, давай ко мне главным редактором. Я и согласился. Схватился за эту работу. У меня даже квартиры не было, спал на диване в кабинете. Питался в кафе. Душ — в спортзале.

Соболев уткнулся щекой в свою ладонь и продолжил:

— А потом, когда пришел ты, я будто себя увидел. Я тоже был молодой такой, смелый. Не боялся выражать собственное мнение. И проблемы были те же самые. Вот твой обидчик — мой однокурсник в прошлом — терпеть меня не мог.

— Да вы что? Скворцов?

— Да, он самый. Слухи обо мне распускал разные. И из-за девушки мы с ним ссорились, дрались даже. А тут пришлось сработаться. Наверное, нелегко ему это далось… — Соболев сделал паузу. — Признаться, мне до сих пор льстит, когда он мне кофе приносит.

Я молчал. В голове все смешалось, такой жизненной драмы от Соболева я не ожидал. А потом сказал:

— Эх, такая карьера развалилась! Жалко, зря вы ушли.

— Зря ушел ты, Мирослав. — Соболев тряхнул головой, как будто отгоняя от себя надоевшие воспоминания. Его голос вновь стал бодрым. — Я тебе для чего эту историю рассказал-то? Не повторяй моих ошибок. Не позволяй сталкивать себя с пути к цели. Не хлопай дверью по всякому поводу.