Павел Хюлле - Касторп

Этот размеренный, чрезвычайно приятный образ жизни, отвечающий — как сказал бы дядя Тинапель — их сословию, разумеется, не усыплял его бдительности. Он не старался любой ценой оказаться поблизости от Пилецкой, внимательно следя, чтобы его столик за завтраком или расставленный шезлонг всегда находились от нее на некотором расстоянии, отделенные парой других столиков или шезлонгов. Завидев ее прогуливающейся по парку или возвращающейся из купальни, он скорее избегал встречи, нежели к таковой стремился. Дважды, впрочем, они обменялись поклонами: один раз на молу, куда Касторп вышел на вечернюю прогулку, и второй раз на веранде пансиона, во время послеобеденной сиесты. На молу он увидел Пилецкую внезапно, никак того не ожидая. Они чуть не столкнулись в толчее, которая ненадолго возникла, когда группа зевак, до того наблюдавшая за двумя плясунами на канате, расходясь, заполонила почти весь мол. На Пилецкой было голубое летнее платье с зеленой туникой и шляпа цвета морской волны. Из-за высокого, очень модного тогда воротника à la Медичи ее ответный поклон показался ему несколько скованным, церемонным. А вот на веранде пансиона, в легком, песочного цвета платье с прикрывающей декольте кружевной шемизеткой, Пилецкая держалась гораздо непринужденнее. Но и тут, когда он проходил мимо нее и поклонился, а она, отвечая ему, кивнула, ее серо-голубые или скорее голубовато-серые глаза посмотрели на него словно бы настороженно и вопрошающе, отчего он буквально оцепенел, а затем на несколько часов погрузился в смятение.

Воспользовавшись особым, что ни говори, положением отдыхающего, Касторп вскоре позволил себе нечто большее. В прогулочной лодке, катавшей постояльцев «Мирамара» по заливу, он сел на скамейку с ней рядом и дважды, когда лодка слегка накренялась, коснулся батиста, из которого была сшита ее блузка, украшенная пышным жабо. В некотором смысле еще ближе к Пилецкой он оказался во время экскурсии на Клубничные холмы, предусматривавшей посещение ресторана «Большая звезда». Ехал он, правда, в третьем экипаже, а она — в первом, однако за длинным, на шесть человек, столом под соснами Гансу Касторпу досталось место напротив Пилецкой. Он украдкою наблюдал, как она изящно подносит ко рту вилку со спаржей и затем вытирает губы салфеткой, чтобы отпить глоток охлажденного шабли. Сидящий подле нее берлинский советник Фридрих Хаупт ежеминутно с ней чокался и сыпал незамысловатыми шуточками — по мнению Касторпа, на грани приличия. Пилецкая отвечала советнику столь же весело и чокалась охотно, и вероятно, если бы не его жена, походившая на четырнадцатую дочку кальвинистского пастора, эти двое — советник и полька — возвращались бы с экскурсии бок о бок, в одном экипаже. Ганс Касторп внимательно прислушивался к ее немецкому: лишь изредка, в отдельных словах, почти неуловимо ощущался иностранный акцент — не обязательно польский, его с равным успехом можно было приписать воспитанию в каком-нибудь немецком доме в Риге или Клайпеде. Уже за десертом Пилецкая, заметив, что Касторп не притронулся к портеру, поданному ко второму блюду, весело спросила:

— Должно быть, молодой человек, вы изучаете теологию?

Соседи по столу дружно рассмеялись, а Касторп ответил серьезно, глядя ей прямо в глаза:

— Я учусь в политехникуме, моя будущая специальность — не души, а корабли!

Никто, однако, его не слушал: на столе после пирога появилось мороженое с земляничным кремом, предоставив берлинскому советнику новую тему для глупых шуток.

Все эти краткие моменты близости вызывали у Касторпа небывалые эмоции, разжигая в его загоревшем и приобретшем более или менее спортивную форму теле подлинную страсть, не говоря уж о возбуждении в постели перед сном, которое ему не всегда удавалось обуздать. Кроме того, всплыли некие проблемы, над которыми до сих пор — среди повседневных забот — он не задумывался, хотя знал, что этого не избежать. Пилецкая была полькой, Давыдов, которого она ждала, — русским, и уже сам этот выбор — а Касторп не сомневался, что выбор ее, а не капитана, — представлял для него загадку. В гимназии лишь один урок истории был посвящен Польше; ученикам рассказали, что анархия и пьянство шляхты привели страну к разделам: образовавшийся в самом центре Европы нарыв понадобилось из гигиенических соображений безотлагательно вскрыть. Больше он ничего не узнал, а то, что случайно слышал о Сибири, казаках, восстаниях, заговорщиках, забастовках и тюрьмах, было связано лишь с последними, если не сказать текущими событиями в Лодзи или Варшаве.

Иногда он воображал, как Пилецкая в своем имении где-то на востоке приглашает Давыдова на верховую прогулку. И они скачут в роще, будто Эффи Брист с майором Крампасом. Было ли такое возможно? И если да, то какой ценой достигалось? Предаваясь подобным размышлениям, Ганс Касторп сокрушался, что плохо знает историю и крайне мало осведомлен о нынешних польско-российских — или российско-польских — запутанных отношениях впрочем, присущие ему тонкая интуиция и богатая фантазия подсказывали, что роман офицера и помещицы вовсе не столь банален, как могло бы показаться стороннему наблюдателю. Касторп прекрасно помнил услышанный год назад в курхаусе обрывок их разговора. Поскольку Давыдов говорил о невозможности в тот момент своей отставки, стало быть, прежде он обещал Пилецкой, что подаст в отставку, или же она на этом настаивала. Но если бы он покинул армию, позволило ли бы это любовникам нормально, а не incognito встречаться за границей? Неясным также оставалось и то, почему они разговаривают исключительно по-французски — неужели потому, что русский язык противен Пилецкой, так же как польский — Давыдову? Что же это за любовь, если они не могут шептать друг другу слова на одном из двух славянских языков? А если бы Пилецкая и Давыдов шли рука об руку по Варшаве, его и ее знакомые от них бы отворачивались?

Проходили дни — спокойные, солнечные. Продолжая наблюдать за Пилецкой, Ганс Касторп часто представлял себе польско-русский узел в виде клубящейся темной тучи, несущейся по степи; издалека туча напоминала стаю саранчи, однако по мере приближения в ней все отчетливее вырисовывались дикие, окровавленные фигуры схватившихся между собой казаков и польских повстанцев. Еще он вспоминал, как Герман Тишлер в поезде с сарказмом говорил об убийце золотильщика. И как капитан Матиас Хильдебрандт на мостике «Меркурия» отчитал рулевого, когда тот позволил себе презрительное замечание о полячишках. Все это казалось Касторпу тем более странным и неприятным, что ни в Гданьске, ни в Пруссии, ни во всей огромной германской империи поляки не бросали, как в России, бомб, не стреляли в немецких полицейских и немецких бургомистров. В истории нет никакой логики — к такому заключению он однажды пришел, глядя, как Пилецкая на берегу моря помогает двум маленьким девочкам выудить из воды ведерко для песка; поляки, будучи славянами, должны чувствовать себя в России гораздо лучше, чем в Германии, и стало быть, если уж им обязательно нужно где-то бросать бомбы и устраивать революционные заговоры, то следовало бы заниматься этим здесь, в германском государстве, а не в России. Однако дело обстояло ровно наоборот, и возвращающаяся с моря Ванда Пилецкая помогла Касторпу это осознать. Он вспомнил Давыдова, который — раз уж все не приезжал в Сопот — вероятно, преследовал польских бунтовщиков.