Павел Хюлле - Касторп

С тех пор он систематически, каждую свободную минуту, читал труд Данцигера, а кроме того взял в библиотеке два толстых тома произведений самого философа, которые, при своей обстоятельности, не мог одолеть быстро, однако это ему не мешало — он читал Шопенгауэра отрывочно, с не меньшим увлечением, чем брошюру букиниста.

Таким мы однажды увидим Ганса Касторпа в Оруни, где он, еще не сойдя с велосипеда, с книжечкой Данцигера в кармане лоденовой пелерины, рассматривает усадьбу и конюшни деда философа. А также на улице Святого Духа, у крыльца старого дома, где началась долгая жизнь Артура Шопенгауэра. Потом на Лабазном острове, перед конторой, где отец философа — тот самый, который покончил с собой в Гамбурге, — зарабатывал на содержание семьи. Потом в Полянках, где мать философа в летней фамильной резиденции читала вместе с мужем газеты из Англии, сообщавшие о Французской революции и полетах на воздушном шаре. И везде наш студент обнаруживал преудивительную, по сути невидимую — как кривая Вейерштрасса — нить времени, соединявшую его с горьким, но раскрепощающим посланием Артура Философа, с наукой, размышлениям о которой он предавался последующие два семестра в своем провинциальном, хотя отнюдь не заштатном Высшем политехническом училище.

Если благодаря этому Касторп окреп духом, если он смирился с тем, что пережил и очень уже давно, и недавно в Гданьске — о чем мы постарались рассказать нашему читателю, — то немалую роль тут сыграл и некий момент чрезвычайно странного, почти мистического озарения, чему в заключение следует посвятить хотя бы пару страниц.

Опять, как в прошлом году, серый город запорошило снегом. Вначале в воздухе кружились большие белые хлопья, потом ударил мороз и пошел мелкий снежок, и продолжалось это ровно три дня. Ганс Касторп как раз успешно сдал экзамен по математике профессору Мангольдту. Пожалуй, особенно сильное впечатление на ректора произвели любопытные, продуманные рассуждения Касторпа по поводу теоремы Больцано-Вейерштрасса: описание кривой, не имеющей касательных, то есть в некотором роде идеальной, и тем не менее выражающейся уравнением, которое студент Касторп написал на листе бумаги быстро и безошибочно. После экзамена ему захотелось проветриться, и он поехал на трамвае в Главный город и сошел уже за Зеленым мостом, возле Молочных башен. Там ему пришло в голову, что было бы забавно и даже поучительно повторить пешком тот путь, который он проделал в пролетке, отправившись с Хааке и Хааке — имена их он давно уже забыл — и с Николаем фон Котвицем на заседание Общества любителей античной культуры «Омфалос». Бывший дворец Мнишеков, который после того, как город перестал быть польским, сто с лишним лет служил прусскому гарнизону, теперь был снесен. Но Касторп знал, где свернуть, чтобы попасть в район портовых складов, лабазов, хранилищ угля и древесных материалов. Несмотря на снег и мороз, тут было довольно оживленно, хотя суда на Мотлаве и в каналах стояли скованные льдом. Маленький локомотив тащил вагоны, с конных подвод на полозьях докеры сгружали ящики, где-то неподалеку громыхал паровой молот.

Тщетно, однако, искал он дом, в котором любители античной культуры устроили свой бал-маскарад. Касторп внимательно изучил местность: здесь остановилась пролетка, отсюда они прошли шагов шестьсот, там был проход между складами. Все идеально сходилось, за одним исключением: дома, куда их тогда впустили два глуповатого вида лакея, тут никогда не было. Под снегом — на всякий случай он и это проверил — не обнаружилось даже следов фундамента.

Ганс Касторп, не веривший в чудеса, вдруг рассмеялся. Так громко, что с крыши лабаза на углу съехала большая снежная шапка, а из кирпичной ниши вылетели, вереща, две перепуганные сороки. Всласть насмеявшись, он двинулся дальше под все гуще валившими хлопьями снега. Его шагам по замерзшей глади канала вторили звуки рояля, которые он услышал не сразу. Это была самая печальная из двадцати четырех прекраснейших песен мира. Шуберт в квартире поэта Шобера: свечи и его всегда холодные, от соприкосновения с клавиатурой становящиеся еще холоднее пальцы. Шуберт, играющий в Вене для друзей, а сейчас и для Касторпа, внезапно услышавшего, как отец, сидя за роялем, играет для себя, для своей умирающей жены, для маленького Ганса и для Шуберта, с которым никогда не был знаком. Круг замкнулся. Музыка плыла отдельно от слов. Потом настала тишина. Ганс Касторп стоял посреди замерзшей реки в самом центре города и видел, как из-за туч медленно выползают три солнца, одно подле другого, а не друг над другом. Однако он не хотел умирать. Он хотел жить, вопреки тому, что говорила песня. Ведь он уже преобразился, он был уже не тем Касторпом, который год назад стоял на корме «Меркурия» и, отдаваясь чувству приятной меланхолии, смотрел, как от бурного непрерывного движения не остается никакого следа. Поэтому, когда снова потемнело и из больших свинцовых туч над заливом повалил снег, он спокойно пошел дальше, словно ничего не произошло.

Можем ли мы себе представить веселое, добродушное лицо дяди Тинапеля, когда он обнимает вернувшегося домой Касторпа, целует, а затем, хихикая, берет берлинскую газету, вручает ее племяннику и, больше не в состоянии удерживаться от смеха, повторяет:

— Говорил я? Говорил? Сплошные кошмары! Хорошо, что ты больше туда не вернешься, мой дорогой. Восток не для нас!

А можем ли мы вообразить еще и лицо Ганса Касторпа, внимательно читающего короткую заметку? В ней рассказывается о госпоже Хильдегарде Вибе, которая с помощью прислуги отравила своего мужа. Показания аптекаря, эксгумация останков, наконец, признание несчастной девушки, раскрывшей такие подробности, что у следователя не осталось сомнений, — и все это в сознании Касторпа завершается фразой: «Не сказать худого слова, теперь уж нас точно отправят на гильотину!»

Дядя Тинапель спрашивает: «Погоди-ка, погоди, Вибе — не твоей ли хозяйки это фамилия?» — а Касторпу между тем припоминаются разные детали. Но — оставим его в этом затруднительном положении.

Я бы предпочел увидеть Тебя на знакомой улице Вжеща: Ты идешь по тротуару, а по мостовой гусары с черепами на киверах гонят русских пленных; на дворе 1914 год, вскоре после Танненберга [36] Около деревни Танненберг (теперь Стенбарк) во время Первой мировой войны (26–30.08.1914) произошло сражение между немецкой и российской армией, в результате которого русские войска были разбиты. ; стоящие трамваи, жара и минута славы. Потом по той же улице маршируют отряды штурмовиков в коричневых рубашках, и это снова минута славы. К счастью, Ты не любишь таких минут, поэтому я избавлю Тебя — но только Тебя — от вида этой улицы во Вжеще. А вот сапоги Твоих соотечественников хлюпают по грязным мартовским лужам: они идут под конвоем солдат Красной армии; улица, как весь город и весь мир, в огне. Вряд ли кто-нибудь из них вернется сюда и уж наверняка ни один здесь не поселится — они еще не понимают, что значит слово «бесповоротно», а Ты понимаешь. Поэтому мне хотелось бы видеть Тебя, вечный наивный идеалист, на этой самой улице сегодня, когда сотни автомобилей мчатся из Гданьска во Вжещ и из Вжеща в Гданьск, в трамваях слышна только шелестящая речь Ванды Пилецкой, а если уж кто и говорит на Твоем языке, то лишь студенты того самого Высшего политехнического училища на экзаменах по немецкому.