Андрей Бабиков - Оранжерея

Марк обхватил колени руками и закрыл глаза, чтобы мысленно обозреть свое маркграфство как бы с высоты птичьего полета сознания.

Река. Мы испытываем чисто физическое удо­вольствие, следуя за долгими, вольными, велича­выми меандрами ее широких рукавов, плавно огибающих шесть разновеликих островов, разде­ленных между собою темно-синими жилами про­токов. В этом неспешном, круговом, виньеточном движении вод есть своя музыкальная гармония, своя мелодия, что-то от венского вальса, с его светлой меланхолией и сдержанной силой.

Острова. Сквозь осеннюю дымку и кисею мо­роси виднеются идущие подряд большие ломти серо-зеленой суши, все еще, миллионы лет спус­тя, сохраняющие изначальную идею единства и общей формы — медведь с поднятой лапой. Мы быстро озираем: узкие песчаные отмели Утехи и Змеиного, северную лесистую часть Брега (мед­вежий загривок), широкую полосу фабричной экземы на его западной стороне, сходящие прямо в реку, как ступени античного портика, гранит­ные скальные уступы Альтуса, гибкий хвост ухо­дящего в туннель поезда, тесноту городских квар­талов, разделенных нитями каналов и улиц; мы замечаем на другой стороне главного острова воткнутый в вершину холма крошечный крестик меннонитской церкви, нас привлекает серебрис­тый отлив ольховых рощ по краям бурого рас­паханного поля, ограниченного с юга погребаль­ной ямой росистого оврага. В пологой, волглой восточной оконечности главного острова тускло, как черные зеркальца, поблескивают карстовые озера. Отодвинув правым локтем большое холод­ное облако, чтобы не мешало, мы открываем для мысленного взора дальнюю часть архипелага, со слегка отставшим от остальных Вольным остро­вом (медвежья лапа), с его желтыми проплеши­нами пастбищ и ровными рядами красноверхих казарм, и, наконец, со вздохом духовного насы­щения, под последние, медленно затихающие вда­ли звуки струнной коды мы замираем над сочны­ми элизийскими лугами Ультимуса, прореженны­ми карандашными линиями автомобильных дорог и шашечными квадратами погоста. Прищурив­шись напоследок, мы различаем среди рассыпан­ного у подножия холма рафинада склепов и ба­зилик высокую серую часовню, в которой поко­ится прах первого князя Нечета.

Марк вновь отер дождевую каплю с лица и укусил свой сухарь. Он отлично помнил тот день, когда учитель истории впервые пришел в класс со своим потертым портфельчиком и криво по­вязанной крапчатой бабочкой и как высоко под­нял куцые брови, прочитав его имя в журнале. «Как, Марк Нечет? Потомок того самого? Да еще с тем же именем? И такое внешнее сходство. Ах, какой удивительный и прекрасный случай!»

Ну, не знаю, прекрасный или нет (он поскреб грязными ногтями грязную щеку, покрытую ка­кой-то подростковой сыпью), но спору нет, уди­вительно, что... Впрочем, какое это теперь име­ет значение. Ведь у нас республика. Respublica. Вещь общего пользования. Что из того, что я принц крови? Никого не волнует. Жизнь пройдет тихо и незаметно среди книг и морских карт. Вот предок мой, хотя и был ипохондрик и пья­ница, а сколько всего успел, пока не помер в сво­ей огромной пустой опочивальне (sudor anglicus [19] Sudor anglicus — потливая горячка (букв. англий­ский пот). ): на голых камнях, среди болот и бесплодных пус­тошей, в стороне от европейских торговых пу­тей... Рассказывают, что к концу жизни, перева­лив за семьдесят, он впал в детство, как река впа­дает в море, разогнал полсотни своих наложниц и заселил Замок сплошь инженерами да каменщи­ками, пожелав выстроить на горе Брега самую вы­сокую в мире башню. По его замыслу, она долж­на была на сто локтей превышать грандиозную колокольню собора св. Марка в Венеции, а ма­як на ее вершине должен был направлять суда с самого устья Днепра... Мне бы толику его упор­ства. Мне бы его раз... (он звонко чихнул) ...мах. А что, не восстановить ли нам монархический строй? Имеет ряд неоспоримых преимуществ. «Приими скипетр и державу, еже есть види­мый образ данного Тебе самодержавия...» Поду­мать только — полмиллиона подданных, включая метрополии. Казна. Заграничные посольства. Мо­нетный Двор. Балы в Замке. Флот. Сим указом про­щаю грешных девиц, сосланных на Змеиный их жестокосердными родителями. Плодитесь и раз­множайтесь.

...И все же здесь нестерпимо холодно. Хорошо бы сейчас выпить чаю с кренделем. Полцарства за чашку чая, как сказал какой-то остряк у Чехо­ва, переиначив Шекспира. Так великие сентен­ции бардов становятся разменной монетой глум­ливых школяров. Кстати, о монетах: есть ли у ме­ня деньжата? Увы, ни полушки. Но это не беда: поверят в долг. В конце концов, мы все в долгу друг перед другом и все вместе — перед британ­ской короной. Скуповатому переводчику показа­лось, что, пожалуй, многовато отдавать всё цар­ство в обмен на добрую кобылу, как о том кричал король Ричард («A horse! A horse! My Kingdom for a horse!»), и он написал «полцарства». Что ж, еще полчаса до конца благополучно избегнутой пытки.

Прихватив свой холщовый заплечный мешок, Марк выбрался из лодки и, глубоко засунув об­ветренные кулаки в карманы, направился в бли­жайший трактир — только пройти рощицу и по­вернуть за угол. Не его ли имел в виду Тарле?

Да нет, он хотя и старый эмигрант, но все-та­ки московит, все свое принес с собой. Где ж у него дом? Кто-то говорил мне... Где-то на окраине. В Утехе, что ли? Живет со старухой-матерью и младшей сестрой, старой девой. Не хватает лишь Ноны, сиречь Клото.

В детстве отец несколько раз брал Марка с собой, когда заходил в гости к Тарле, жившему в то время в нескольких шагах от ратуши в тес­ной съемной квартире. Что у них были за разго­воры, Марк не помнил, да и не знал он тогда, в свои пять-шесть лет, кем был этот худощавый свет­ловолосый человек с внимательными серыми гла­зами и подвижными морщинами на лбу, ровесник его отца, в доме которого всегда пахло по-осо­бенному, должно быть трубочным сладковатым табаком, и где так заманчиво высились до самого потолка стеклянные книжные шкафы. Пока отец негромко беседовал с ним в небольшой гости­ной (три окна, балкон с голубями), служившей хозяину вместе кабинетом и столовой, пока они выпивали по рюмке крепкой «лозы» с крошечны­ми ореховыми кексами, зовущимися в Запредельске «шишками», и листали журналы, иногда чи­тая что-нибудь из них вслух, или играли в быст­рые шахматы с часами, азартно хлопая по медной кнопке, выстреливавшей кнопку противника, Марк слонялся по комнате, украдкой разглядывая фо­токарточки на стене, или тискал теплую, по­корную кошку, приходившую из прихожей, или скромно сидел в углу на стуле, разглядывая пода­ренную ему игрушку — циркового гуттаперчево­го акробата в синем трико или настоящий, на шнурке, боцманский свисток, в который отчаян­но хотелось дунуть. Эти редкие и недолгие поси­делки почти совсем стерлись у него из памяти, но когда много лет спустя он случайно прочитал в газете стихи Тарле, где была примечательная опечатка и такие строки: