Андрей Бабиков - Оранжерея

Розе, юной розовой Розе, никогда не слыхав­шей о пансионе для испорченных девочек, все эти предосторожности показались попросту пус­той отговоркой, наспех выдуманной отцом из же­лания скрыть истинную причину оранжерейного свидания. А узнала она обо всем в свои невин­ные двенадцать лет из тонкой линованной тет­ради в простой миткалевой обложке, которую она нашла как-то в старом кожаном чемодане с ото­рванной ручкой среди кипы семейных бумаг — ветхих метрик, похвальных листов, треснувших снимков, полинявших открыток, полуразложив­шихся путеводителей по прошлому и другого фламмаопасного хлама, коим всякое супружест­во со временем обрастает, как ствол дерева ли­шайником. Исписанная от края и до края четким почерком Марка Нечета, тетрадь эта содержала подробный отчет о его свидании с девицей Ксенией Томилиной, составленный, по-видимому, pro memoria [24] Pro memoria — на память. , той же ночью в номере «Угловой». Предваряя записки, он, еще ничего не зная о ро­зовых последствиях своего тепличного приклю­чения, сделал охранительную помету: «sub rosa», оставив нам заодно отличный образчик прозор­ливости доброжелательного провидения, работа­ющего, впрочем, на холостых оборотах, ибо глаз человечий неприметлив и суетен и багаж жиз­ни все стоит где-то на захолустной станции без присмотра.

Однажды, много лет спустя, жарким июльским днем, опустив подробности, Роза по секрету пе­ресказала историю Матвею Сперанскому. Дело бы­ло неподалеку от той самой теплицы, в ботани­ческом саду, незадолго до отъезда Матвея в Москву. Трещали цикады, всё усиливая до умопомрачения свой монотонный ропот, по краям мраморной чаши фонтана с обманчивым впечатлением исто­чаемой прохлады плескалась вода. Матвей, очень прямо держа спину, сидел на каменной скамье подле искусственного грота и доверчиво внимал Розе. Она полулежала на скамье, опершись спи­ной о шершавое тело сосны и вытянув гладкие ноги в тесных измятых шортах через его онемев­шие от счастия колени, и, разумеется, ввиду такой небывалой близости и блаженства обузы, «он все чувства держал нараспашку, ее лепет не смея пре­рвать» (из поэмы Тарле «Свободное падение»).

Придя к дому Ксении чуть раньше условлен­ного времени, Марк Нечет постоял с минуту на зашарканном крыльце старого, до самого дымо­хода заросшего плющом особняка, принадлежав­шего ее дяде, известному скульптору Химерину, у которого она, пока училась на курсах, по-род­ственному занимала одну из комнат во втором этаже. Особняк был обращен на Адмиральский сквер по-голландски узким, красного кирпича фронтоном, зато с обратной стороны у него имел­ся просторный двор с каштаном, вокруг которо­го круглый год водили хоровод гипсовые калеки старика Химерина. Он прославился еще в ран­ней молодости своим удивительно пластичным мраморным «Хромцом», внушающим иллюзию не­уклюжего движения и заставляющим переживать вместе с героем (худое испитое лицо, трубка в зубах, одна штанина короче другой) привычную муку бытия. «Увечное, но вечное», — шутил Анд­рей Сумеркин, который мог доказать, что этот хромой припадает именно на правую ногу; те­перь же о Христофоре Химерине мало кто вспо­минал, а молодые люди, слыша его имя, только удивленно поднимали брови: «Как вы сказали?»

Те, кто посещал пятничные лекции Химерина по истории искусств, в их числе и Марк (время от времени и со своекорыстной целью напро­ситься на чай), знали, что он страдает неврасте­нией, от которой лечится суггестией, племянницу жалует, но держит строго, выпивает свой уроч­ный декокт в восемь, спать ложится в девятом часу, дом покидает редко и гостей не терпит. Как всякий мономан, а в его случае это — конец искусств и сумерки муз, Христофор Химерин слишком был занят собственными горестными раздумьями, чтобы обращать внимание на лег­кую розовость, возникающую на щеках его глупышки-племянницы всякий раз, что речь случай­но заходила о Замке, последних истинных арис­тократах, Нечетах и генерал-губернаторах. Но он, как непогрешимый регистратор, немедленно за­метил бы малейший сбой в установленном им мудром распорядке ее девичьей жизни. Поэтому, когда Ксения, уступив наконец двухмесячным уго­ворам неотразимого Марка, накануне согласилась на свидание, она предупредила его, чтобы он, при­дя ровно в десять, не смел звонить, дабы не раз­будить дядюшку, но терпеливо подождал бы у две­ри, пока она выйдет. Марк ждал и прислушивался к потусторонней тишине. Ее окна были зашто­рены.

Звуки. По гулкому карнизу осторожно ходили голуби. Где-то в глубине сквера кричали чайки. Шурша резиной по брусчатке, мимо медленно про­ехал полупустой старомодно-коробчатый электромнибус, на империале которого сидел в полном одиночестве очень довольный гимназист в круг­лых очках, во все стороны вертевший головой.

Виды. Желая представить себе перспективу, от­крывающуюся из окна ее комнаты, он оглянулся на запущенный, кленами обсаженный сквер, об эту пору совершенно пустой, если не считать лох­матого пса, поливавшего с виноватым видом вы­чурную урну, да чугунного болвана в центре — плечистого памятника адмиралу Угрюмцеву, ра­боты Химерина. Скверный этот скверик дальним своим краем соприкасался с настоящей рощей: вязы, дикие груши, кусты низкой альпийской смо­родины. От нее брал начало обширный инсти­тутский сад, перетекавший, в свою очередь, через Долгую балку в знаменитые запредельские плав­ни, где затравленная стотысячным городом островная природа наконец могла вздохнуть пол­ной грудью. С другой стороны, за спиной Марка, поверх крыш и дымоходов, вдалеке и вверху, на вершине холма, слабо освещенный фонарями, смутно вырисовывался Вышний Город, или, ко­ротко, Град: желтоватые разводы света вдоль зуб­чатой каменной стены да подсвеченные прожек­торами ломкие, отрешенные шпили в сером не­бе. И это уже была всем ветрам открытая область искусства.

Запахи. Пахло отчего-то мерзлыми водорос­лями.

Детали. Оглядевшись, Марк принялся рассмат­ривать чету симпатичных мраморных львов, раз­легшихся на каменных тумбах по обе стороны крыльца, на котором он, переминаясь с ноги на ногу, дожидался запаздывающую возлюбленную. У львов были кудрявые римские головы, детские выпуклые глаза, черные ямки ноздрей и холод­ные гладкие зевы, в какие удобно прятать любов­ные записки или анонимные доносы, как это де­лывали в Венеции, когда уличная bocca di leone [25] Bocca di leone — львиная пасть. служила почтовым ящиком для тайной полиции. Затем случились одновременно две вещи: вдруг крупно пошел снег и над дверью соседнего дома, мгновенно придав освещенной части пустынной улицы разительное сходство со сценой в про­винциальном театре (так любящем все «натураль­ное»), зажегся кубический фонарь на кованой цепи. «Доктор по дамским болезням Вениамин Карлович Шлейф» — интимно и как бы полуше­потом уведомляла прохожих потемневшая мед­ная табличка у двери в соседний дом, напомнив Марку глупый гимназический каламбур о хоро­шем докторе по нехорошим болезням. Из этого дома вышел пожилой человек в меховом паль­то, с тростью в руке. Внимательно поверх очков посмотрев на Марка, он слегка поклонился ему, переложил трость в другую руку, откашлялся и пошел прочь, после чего цветной фонарь вновь погас.