Андрей Бабиков - Оранжерея

«Donner Wetter! — восклицал старик, хлопая широкой ладонью себя по колену. — Himmelherrgott! [39] Donner Wetter! Himmelherrgott! — старинные немец­кие ругательства. »

«...Все это мы так оставить не можем. Всякому терпению приходит когда-нибудь конец». — Блик уселся обратно в кресло и перевел дух. Ветер стукнул форточкой, надулась и опала как парус портьера.

— Продолжительные аплодисменты, перехо­дящие в овуляцию, — пробурчал Матвей.

— Что ты сказал? Я не расслышал.

— Ничего, не важно. Но я хочу, чтобы ты знал: я не согласен с тобой. Ни со всеми словами вмес­те, ни с каждым словом в отдельности. Ни даже с синтаксисом.

— Вот как? А с фонетикой? Тоже нет? Да ведь ты меня даже не слушал, мистрюк ты этакий.

Блик пожал плечами и вновь занялся бутер­бродами. Ногайцев негромко и как-то осуждаю­ще кашлянул в своем углу.

— Эх ты, борец за справедливость доморо­щенный, — вновь заговорил Блик благодушно и невнятно. — Меня уже целый год держат за ка­дык ревнители старины, друзья природы, эколо­ги, зоологи, инсулаведы и еще черт знает кто. И ты туда же. И с чего ты взял, что от меня что-то зависит? Если мою морду каждый день пока­зывают на экране, это еще ничего не значит. Эх, братец, ты думаешь, мне эта история с плоти­ной по душе, думаешь, у меня не сосет под ло­жечкой?

— Поэтому я к тебе и пришел, — вставил Матвей.

— И правильно, что пришел. Давно хотел с тобой повидаться. А разговор этот не для старых друзей, а для... новых врагов. И это еще не худ­ший исход, скажу я тебе. Да, да, можешь не смот­реть на меня так. Первоначально план был вооб­ще igni et ferro [40] Igni et ferro — огнем и мечом. ...

— Absit [41] Absit — не приведи Господи! .

— Вот именно. Дешево и сердито. Ногайцев, вытянув шею, навострил на латынь

уши.

— В конце концов сошлись на воде... Прости невольный каламбур, — Блик хмыкнул, обнажив белые хищные резцы. — И ты, пожалуйста, не ду­май, что их было легко угомонить. Ты знаешь наших вояк..

— Ваших, — вставил Матвей, но Блик пропус­тил колкость мимо ушей.

— Им только дай волю, — закончил он и по­косился на своего помощника.

Тот, в силу своей нечеловеческой чуткости уло­вив хозяйское неудовольствие от его присутствия (а казалось, он был погружен в просмотр своего ежедневника), молча поднялся и вышел, тихо при­крыв за собой дверь.

В комнате сразу полегчало. Не тронутый Мат­веем чай потемнел, остывая. В полупустом стакане воды на столике подле Блика изредка поднима­лись пузырьки газа. Беседа выдыхалась. Незаме­ченный Матвеем букет в вазе, стоявшей на низ­ком столике, распространял душноватый аромат ландышей.

За несколько улиц отсюда в больничной пала­те две равнодушные седые Парки молча перести­лали освободившуюся накануне ночью постель у окна.

Блик, в любую минуту готовый улыбнуться, прищурившись, смотрел на понурого Матвея. Был он, в сущности, добрый малый, этот Blick [42] Blick — взгляд. .

— Я вот что, собственно, хочу сказать тебе, старичок. Ой не нравишься ты мне, дорогой мой, ой не нравишься. Совсем помешался ты на этих островах. Жениться тебе надо. Да-да, жениться. Что с тобой такое? Неприятности на службе? Нет? Ну тогда что ты сидишь и вздыхаешь? Чему быть, того не миновать. Не мы кашу заварили, не нам и расхлебывать. Все изменилось. Иных уж нет, а те далече... Это закон природы, как Пушкин не­когда сказал. Что ты пытаешься доказать, друг мой? Что мы все законченные негодяи? В этом нет ни­чего нового. Ты разве не читал Достоевского? А эта история с Запредельском не нашего ума дело. Да-да, не смотри на меня так. Оставим, знаешь ли, мудрецам хоронить своих мудрецов... Ты помнишь, Матвейка, как мы играли в школьном спектакле?

«Принц Датский». Ты еще восклицал: «Ну что ему Гекуба, чтобы рыдать о ней?» Помнишь? А Мить­ка Столяров, с накладным брюхом и бородой, за­был свою реплику и понес несусветную чушь. Так вот я говорю тебе далась тебе эта Гекуба.

Неужели все оказалось напрасно, не слушая его, думал тем временем Матвей Сперанский. Ро­зыски Блика, унижения просителя, ожидание не­сколько раз откладывавшейся аудиенции, весь этот кошмарный разговор? Неужели нельзя достучать­ся? Или нет никого за дверью? Тень. Мечта. Чис­тый лист. Лихой росчерк симпатическими чер­нилами. Нет, нельзя опускать руки, надо попы­таться еще раз. Короткая проникновенная речь, козырная карта из рукава, пусть даже крапленая, что-то вроде следующего:

«Теперь, когда твой шут и цербер по совмес­тительству оставил нас наконец наедине, я скажу тебе, что я должен сказать. Не знаю, услышишь ты меня или нет, но все-таки я попробую. Вот ты говоришь: политика, интересы государства, что бы это ни значило, национальные враги. Все это чушь, Саша. В это можно верить, как иной верит в Атлантиду или переселение душ. А дело в том, что на юго-западе страны пятьсот лет живет по законам добра и справедливости вольный народ, веселое сборище студентов, мореходов, негоци­антов и ученых, и они как кость в горле твоего Левиафана. Возжелает твой Крокодил Крокодилович сожрать кого-нибудь тихо-мирно, по-до­машнему, а они уже тут как тут, уже раззвонили на весь свет, аппетит испортили; надо ему сбыть кучу стреляющих железок каким-нибудь буйно-помешанным проходимцам с Востока, а они уже протестуют: нельзя, негуманно, не по-христиански. Он им санкции — ничего, живут, протесту­ют; он им эмбарго — стонут, но живут, возмуща­ются. Вот и придумал твой Левиафан новый го­сударственный интерес: затопить острова, и дело с концом.

Диктатор всегда дик, Саша. Но я знаю тебя, ты не такой породы человек. Эта твоя роль всласть предержащего власть скоро тебе опротивеет. Разве ты не сдерживаешь улыбки, когда видишь, как среднего роста и тех же способностей плотно запечатанный в костюм человек с удовольствием усаживается на раззолоченный стул перед при­тихшим собранием лебезливых ничтожеств? Ты вырос в Запредельске, ты кончил там школу, ты там влюбился в первый раз, тебе знакома каждая трещина в стенах Града и каждая свая на приста­ни. Давай, уничтожь все это, и у тебя ничего не останется, кроме побитого молью хлама твоей нынешней костюмированной жизни. Ты же от­лично понимаешь, что, когда выходишь на сцену, ты только одну маску меняешь на другую, с од­них подмостков ступаешь на другие. Не заиграл­ся ли ты? Не пора ли сделать что-нибудь стоя­щее? Спасти Запредельск?

Ты говоришь себе: „Something is rotten in the state" [43] «Something is rotten in the state» — «Подгнило что-то в государстве» («Гамлет»). — и значит, все в порядке, так суждено, ни­чего не попишешь. Но на самом-то деле гнильца завелась в тебе самом, и государство тут ни при чем. Да и что значит это твое „государство", коли нет государя?

Да, Саша, наше детство, наша мечта медленно сходит на нет: уже пали первые сумерки. Но как объяснить тебе? Мы вроде книг — с годами пере­плет все истертей, изношенней, пятна да ссади­ны на корешке, но внутри — все тот же безмятежный покой ясных страниц, снежная чистота шедевра.