Татьяна Шипошина - Дыханье ровного огня

А ночами, после этих походов, рыдала, рыдала на своей постели в углу комнаты бедная худенькая Ипатьева. Рыдала о своей несчастной судьбе, о своей безнадёжной и несчастной любви к чужому мужу.

И не видела выхода из своего тяжёлого положения, и кусала подушку, и вставала с утра с опухшими глазами.

И каждый день, снова и снова, они шли на занятия — Ипатьева вместе с Поливиной. Шли по тёмному общежитскому коридору, а потом спускались по ступенькам широкой общежитской лестницы.

Они выходили из дверей общежития и шли по знакомым ленинградским улочкам, потом тряслись в задумчивом ленинградском трамвае, или ехали в светлом, похожем на чистый и прозрачный дом, ленинградском троллейбусе.

Они спускались в глубокое, как недра души, ленинградское метро, без страха сбегая по длинному эскалатору.

Потом ступали они в одни и те же аудитории, в одни и те же больничные палаты. Ведь и учились Поливина и Ипатьева в одной группе.

Весной, в конце четвёртого курса, в жизни Насти произошло важное событие. Прямо в день её рождения.

Хотя девчонки и обзывали Настю по-всякому, но упрямая Настя направилась на очередное дежурство именно в день своего рождения!

— Нет, ну как я у Юрия Юрьевича дежурство пропущу? — сказала она девчонкам. — Тем более что праздновать всё равно будем в субботу.

Натянула свою огромную чёрную кофту, и пошла.

И Настя была вознаграждена за верность. Юрий Юрьевич Розанов преподнёс ей подарок, о котором можно было только мечтать.

Поступил аппендицит, вернее, худенькая девушка с воспалённым аппендиксом. Настя готовилась ассистировать на операции, как всегда. Со вторым хирургом, с Толей.

И тут Юрий Юрьевич в операционную спустился, и Толю отпустил:

— Отдохни, — и смотрит на Настю, да так хитро!

А потом и говорит:

— Неправильно встаёшь! — и показал ей на место хирурга, а не на место ассистента.

Сердце Насти чуть из груди не выпрыгнуло: «Дождалась! Доверили!!»

И Настя впервые в жизни встала на место хирурга.

— Так, рассказывай. Всё что делаешь, рассказывай, — голос Юрия Юрьевича звучал спокойно, и Настя тоже стала успокаиваться.

Она взяла палочку с йодом и наметила место будущего разреза.

— Намечаю, — сказала она.

— Так.

Настя взяла шприц, набрала новокаин. Руки чуть-чуть подрагивали.

— «Лимонную корочку» делаю… вглубь продвигаюсь…

— Новокаина не жалей. Теперь скальпель бери.

Сколько раз Настя видела всё это! Но самой сделать разрез… Дыхание остановилось, и скальпель никак, никак не шёл…

— Ещё раз. Одним движением… Получилось.

— Сосуды зажимаю.

— Зажимай, зажимай, а я тебе повяжу, — и Юрий Юрьевич стал перевязывать мелкие сосуды, выполняя работу ассистента.

— Фасции… Мышцы… Брюшина…

— Новокаина добавь.

Операция шла своим чередом. Настя не сразу нашла отросток, а примерно с третьей попытки. Но нашла. Отросток был отёчным и красным.

— Флегмонозно изменён, — сказала Настя.

— Согласен.

Насте казалось, что она стоит возле стола невозможно долго. Она вся взмокла. И когда увидела воспалённый отросток перед собой, со страхом поняла, что не знает, что делать дальше.

— Зажимай! Перевязывай. Перевязывай! Всё, вспомнила.

— Перевязываю…

— Пониже. Дай-ка, я проверю, — и Юрий Юрьевич прошёлся ещё раз. — Продолжай.

— Кисет.

Настя довольно удачно наложила на кишку кисетный шов.

— Хорошо, — сказал Юрий Юрьевич.

— Хорошо, заканчивай.

Дальше уже всё было несложно. Заканчивать операцию Насте доверяли и раньше.

— Ну, молодец. Ну, с боевым крещением тебя. — сказал Юрий Юрьевич, сбрасывая грязный халат, когда операция была уже закончена.

Спасибо, Юрий Юрьевич… — только и могла произнести Настя.

Она, пожалуй, не могла бы объяснить, что она чувствовала, даже самой себе.

Радость? Гордость? Сожаление? Страх?

Радость? Гордость? Сожаление? Страх?

Радость? Гордость? Сожаление? Страх?

Чувства остановились и застыли.

В ординаторскую Настя поднималась на автопилоте.

— Настя! Проснись! Оторопела, бедная! Просыпайся, а то больше не дам у стола постоять! Смотри, теперь грыжи учи — в следующий раз на грыжу со мной пойдёшь! — Юрий Юрьевич полез в карман пиджака, висящего в шкафу, достал кошелёк.

— Толя, давай два рубля. Иди, Настя, в магазин, а то чай закончился, да и сахару мало.

— И колбасы мало, — добавил Толя. — И вообще — коньяк с тебя, Настька. Первую аппендэктомию обмыть.

Обмыть — обмоем, — сказал Юрий Юрьевич, доставая из тумбочки начатую бутылку коньяка. — Ты колбасы там, сыру купи… булок каких-нибудь.

Настя взяла деньги, и вывалилась из ординаторской.

Настя спустилась по широкой лестнице и вышла на больничный двор, постепенно переходя с автопилота на самостоятельное управление собой.

Большая была больница, старинной постройки. С богатой дореволюционной историей. Многочисленные корпуса были разбросаны по территории. Несколько хирургии, кардиология, неврология, и много других отделений.

Старые, видавшие виды деревья, лавочки. Весна… Почки уже начали набухать.

Был поздний вечер, на удивление тёплый, без привычного ленинградского дождя. Деревья призывно покачивали ветками, как будто разговаривали. Как будто хотели сказать Насте что-то исключительно важное, что-то жизненно необходимое.

В воздухе был разлит неуловимый аромат ранней весны.

Что-то пыталось родиться в Настиной душе, пробивалось, стучало изнутри и никак не могло пробиться наружу, никак не могло превратиться в осознанную мысль, или в четкое, осознаваемое чувство. Да-с…

Больница находилась на Литейном проспекте. Два шага — и Невский. Вечерний, почти ночной, сияющий огнями Невский проспект…

Сколько раз, сколько уже вечеров подряд, выходила Настя на Невский, чтобы купить «чаю, сахару, колбасы, и каких-нибудь булок»!

Почти на каждом дежурстве посылали Настю, как самую молодую, за покупками к общему столу. И Настя ходила за этими покупками с удовольствием. Даже — с гордостью!

Ну хоть как-то быть полезной, хоть как-то быть нужной этим прекрасным людям, этим хирургам! Тем, кто принял её, кто не гнал её от себя, такую непутёвую и такую несуразную девушку Настю, которой, наверно, никогда, ни при каких обстоятельствах не стать такой, как они…

Эх, какая неуверенность сидела в душе у Насти! Да как давно! Давно, давно. Сколько помнила себя Настя, столько помнила и свою неуверенность.

Ох, уж эти арии Гадкого Утёнка! Вечные песни сереньких птенцов! Никогда, и никому Настя не спела бы их вслух! А внутри себя никак не могла она заглушить эти песни, и повторяла их снова и снова.

Если честно говорить, то Настя уже не знала, что она делала с большим удовольствием — возле операционного стола стояла, или за колбасой для хирургов ходила?