Элиа Казан - Сделка

Дорогу обратно отец проспал, склонив голову на плечо Гвен и держа в руках модель.

Мы с Гвен взглянули друг на друга. Улыбка у нее завораживающая. Когда мы выбрались из дорожной пробки и свернули на Пэлхамское шоссе, она сказала мне:

— Раньше я бы пошла за тобой на край света… Позвал бы, и пошла!

Она задевала самые больные воспоминания моего сердца.

Потом она добавила:

— Надо было оставить тебя там, где ты лежал и спал в своей райской долине!

— Какой еще долине?

— В райской долине своей респектабельности!

— Теперь уже ты превозносишь себя.

— Потому что я выше тебя, — ответила она. — Честнее. Ты не можешь, глядя в зеркало, принимать себя таким, какой есть. Ты не можешь чувствовать себя. Я подходила тебе, пока сама была призраком, шагающим по коридорам шлюшно-элегантного отеля, молча раздевающимся перед тобой в темноте. Но с тех пор я стала личностью, все изменилось. Мы — уже не пара! Поздно!

Мы подъехали к дому. Я расплатился за такси.

— Ты хмур! — объявила она.

— Ошибаешься. Я — наоборот, — сказал я. Но она была права.

— Ты не можешь обвинить меня в том, что я не верю тебе, ты ведь привык исчезать.

— Так было! — сказал я. — Было и прошло.

Она поцеловала меня.

— Извини, — сказала она. — Скажу Чарльзу, чтобы вечером он не приходил. Пусть появится завтра. А вот послезавтра будет то, что намечено. О’кей?

— О’кей, — ответил я.

Мы уложили старика в постель.

Через час приехал Чарльз. Гвен спустилась и переговорила с ним. Через десять минут она пришла назад с Анди. Чарльзу нужно ехать по делам, и за ребенком он смотреть не может.

— Он сказал, что приедет за мной после работы и чтобы я была готова!

— И что ты ответила?

— Пообещала.

Мы услышали, как машина уехала.

Минута за минутой текла наша последняя ночь вместе. Мы лежали на спине, тела рядом, не касаясь друг друга, холодные, застывшие в неудобных позах. Когда мы говорили, разговор шел в прошедшем времени.

— Последнее мое пожелание тебе, Эдди, возьми машину и съезди в те места, где я выросла.

— Можно.

— Ты катался как сыр в масле, Эдди, когда был маленьким. Этот дом был, наверно, дворцом!

— По правде говоря, многие считали его дворцом. Может, и так.

Я заметил, что она улыбается, и спросил почему.

— У меня был один парнишка, еврей. Я вспомнила его слова.

— Что за слова?

— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?

— Итак, какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?

— Тогда я не знала, что это за блюдо. Там, где я жила, такими деликатесами не питались. Но он был прав. Я была похожа тогда на рыбину.

Мы помолчали. Такого со мной еще не бывало: мы наслаждались и разговором, и паузами. В последнюю ночь обнаруживались вещи, которыми раньше я пренебрегал.

— Знаешь, Эдди, ты должен гордиться мной… Если бы ты видел, из каких грязей я вышла…

— Я гордился!

— Да, конечно. Ты заметил, что твой отец принял меня за…

— Заметил. Забавно.

— А разве это неправда?

— Прекрати.

— Но я все же не понимаю, почему ты гордился мной? Ты ведь не знал, откуда я себя вытянула. В детстве тебе, конечно, пришлось и обманывать, и хитрить, но жил-то ты все равно в сказке…

— Согласен.

— И я согласна. Даже если бы твой отец, то что такого с ним? Он вовсе не сволочь!

— Какого ляда ты разлеглась тут как жареная тропикана?

— Ты всегда виноватишься за себя и льешь слезы по папочке. Встретил бы моего!

— А что, твой был хуже?

— Если поглядеть — самый обыкновенный. Зеленщик, лавочник. Простой торговец. Но он свято верил в свою миссию — охранять наш городок от черных, желтых и прочих. Он не только верил, он действовал. Знаешь, неделя за неделей в своей лавке, белый фартук и ничего подозрительного. Потом — клац! И пошло-поехало!!! Ты думаешь, твой отец страшен в гневе? Ха-ха-ха! Когда мой сходил с ума на почве белой и черной кожи, то все негры городка не смели высунуть нос на улицу! Он был плюгав, но… в общем, я наследовала его нрав! И, заметь, в городке он был никто. Официально. Глава белых, полуподпольный ку-клукс-клан. Брата поставил шерифом, а сам остался зеленщиком.

И такой матери-друга, как у тебя, у меня не было. Моя напоминала кусок мыла, долго лежащий в воде. Вечно скользкие руки, белые-белые. Хвалилась, что ни разу в жизни не разожгла печку. Разумеется, для этого у нее всю жизнь существовали цветные слуги. Страшно боялась… из дома вечером ни ногой! И правильно, потому что отец убил пятерых или шестерых ниггеров, и все думали, что рано или поздно его или жену шлепнут. Или из пистолета, или ножом!

— Может, его уже?..

— Я говорю о стране холмов, Эдди, на границе Алабамы и Джорджии! Он еще жив. Ходит по земле! Кстати, я вообще не понимаю, как они меня зачали! Я всегда спала с матерью. До четырнадцати лет. И не помню, чтобы он хоть раз пришел к ней. Все нужное он получал от белого отребья и цветных девчонок. Клал глаз на… заставлял брата брать ее в участок по придуманному поводу. В задней части у них была специальная комната — их скаковая академия с кожаным двуспальным тренажером, скрипучим, как все диваны.

Отец никогда не приходил к матери, как я уже говорила. Но этим небезуспешно занимался мой дядя — его брат. Только матери там уже не было, Одна я. А она уезжала в Миссисипи, к сестре. Отец отправлялся в Штутгарт на охоту, а дядя — ко мне, мать он выкурил из дома. После первого раза она так напугалась, что даже не пикнула. Мышка и удав. А потом притворялась, будто ничего не происходит.

Мне было четырнадцать. Я поняла, что надо действовать самой, коль никому я не нужна. Вот тогда я сбежала из дома. В городок приехала бродячая труппа-шоу. Девчонки в розовых платьицах на представлениях трясли титьками и задницами, называлось это — «Опадающие лепестки роз», а их босс делал шпиль! Они взяли меня с собой, и вскоре я очутилась в Нешвилле.

Шпилер скоро устал трахать «Розовые лепестки» и начал приходить ко мне. Брал ключ у клерка отеля и приходил каждую ночь. У меня появилась работа на пять долларов с мелочью. По возрасту и образованию! Я работала в варьете немного, но и другая работа была в принципе такая же.

Потом он предложил мне поехать с ним на север, в Вашингтон. Этот босс был честен со мной, то есть платил исправно. К тому времени я узнала свою цену. И думала про себя, мне-то все равно наплевать, и ничего я не чувствовала, лежу как жареная рыбина, и все.

Поэтому я начала продаваться. Знаю, знаю, ты думаешь, вот кошмар, но посуди сам, что мне было делать? Что? Я сама не люблю вспоминать про это, но скажи, что было еще, чего от меня могли хотеть, кроме?.. Мир таков, что твое имя забывают после извержения в твою дыру заряда из пушки!

Итак, я пропустила через себя массу народа, но ничего взамен не получила. Ни о каком удовольствии и речи быть не могло. Потом я встретила одного помощника конгрессмена — того самого еврея — и начала жить с ним. Затем познакомилась с самим конгрессменом, молодым, хотя, судя по звучанию слова «конгрессмен», кажется, что все законодатели в летах. Я приглянулась ему уж не знаю чем. Разве что стала к тому времени вполне приличной молодой девушкой! Он снял мне квартиру, давал денег на еду и одежду. Настаивал, чтобы я, кроме него, ни с кем ни-ни. Не знал, дурачок, какое это было облегчение — жить с одним!