Элиа Казан - Сделка

Я получила время. Я получила шанс. Обставила квартирку. Пошла учиться в школу. Никто не знал, что я и кто я. Я была на три-четыре года старше остальных и отличалась рвением к учебе. Я ни с кем не встречалась. Никто не знал, где я живу. Целыми днями я валялась в постели и читала. Книжку в день. И еще беседовала с конгрессменом. Он был первый, кто хоть чуточку уважал меня. Он учил меня понимать людей и как жить самой мне. Иногда приходил и садился работать: читал свои бумаги, что-то черкал, писал. Я готовила ему ужин. И училась, училась. Всему.

Время шло, а сама постель становилась для меня все муторней. Я начала секс извращенно и рано, и поэтому для меня это был пустой звук. Я даже понять не могла, что в нем такого привлекательного? В общем, однажды он заявил, что он мне физически не привлекателен и что он нашел девчонку, которой он нравится. Весь юмор состоял в том, что я знала девчонку. Для нее постель тоже была ничто. Ты сам знаешь, многие притворяются. «Ты кончила?» — спрашивают партнеры, начитавшись умных книжек, думая, что ему нельзя прекращать, пока девчонка не насытится. Поэтому девчонка начинает извиваться, стонать и так далее. А потом они называют это любовью.

Большинство из вас, мужчин, все равно уходит слишком рано. Но последнее, что конгрессмен сделал для меня, действительно было вовремя. Он подыскал для меня работу. Делать исследования по означенной теме. Даже рассказал мне, как выполнять ее. В этом тоже нужен навык, знаешь ли. И обнаружилось, что я справляюсь! Многие охотно давали интервью симпатичной девчонке. Затем обнаружилось еще кое-что, а именно, что я могу удержаться на работе сама. Когда я поняла это, нужда в покровителе отпала. Поэтому я перестала спать с вами, мужиками, хочешь верь, хочешь нет, на целых два года. Выглядела я на все сто, девчонка в плане привлекательности должна смотреться. Ну да просто с профессиональной точки зрения! По правде говоря, я была счастлива, что никто не докучает мне сексом. Вообще!

От интервью я перешла к самостоятельным исследованиям. И это тоже получилось! Оказалось, что я могла подготовить доклад — никакой отсебятины, одни факты. Как ты пишешь телеграммы! Мистер Финнеган сказал как-то, что большинство видят то, что хотят, а я вижу то, что вижу. Поэтому он и принял меня в свою контору. У него было на уме еще кое-что, он был кошмарен: «Я пошлю „роллс-ройс“ за тобой, дорогая!»

До тебя я ни с кем не получала удовольствия. Не знаю, почему с тобой начала: ты был не лучше, не хуже остальных. Может, к тому времени я уже была готова. А может, потому, что в твоих глазах было такое желание! Когда я увидела тебя на вечеринке, у тебя был такой взгляд… И я подумала, будь что будет!

Ты думал, как я многоопытна? Да? Но со мной действительно такого раньше не было. Поэтому я и проболтала с тобой потом столько времени! Поэтому я до сих пор не могу с тобой развязаться! Хотя, скажу прямо, в тебе есть кое-что, что я уважаю, несмотря на то что я иногда говорю. Я уважаю в тебе твою приподнятость над основной массой, хотя признать это ты готов и без повода. Здесь — ты честен. И позволь сказать, чем выше я поднималась, чем ближе становилась к так называемым сливкам общества, тем однообразнее мне виделась жизнь и вверху, и внизу. Снизу девчонки видят много такого, чего в «Лайфе» не печатают.

Она села, и покрывало упало с нее, открыв фигуру. Она выглядела подростком.

— …Ты думаешь, обо мне можно судить как о других девчонках, у которых были отец и мать и нормальная семья? Давай, говори! Нет, не надо! И милости от тебя не жду, не хочу! Ты как-нибудь сам поймешь. Ты должен гордиться мной, вместо… Я сама себя сделала!

Мы лежали молча. Шли минуты.

— Я не могла бы много сделать для тебя, — сказала она. Спустя минуту добавила: — Я не жду от тебя одобрения той моей жизни. Но и не тебе судить меня! И не кому бы то ни было! И не тебе ставить меня на место! Поэтому и говорю, забудем все. У меня есть Чарльз.

Ребенок захныкал. Она встала, переложила его на нашу постель. Так забавно было видеть, как хорошо ему лежать с ней в одной постели. У нее была какая-то естественная чувственность, и ребенок сразу же воспринял ее и заснул. Я держал Гвен за руку — жест обожания. И вскоре захотел ее. Но между нами спал ребенок, и я не стал. Через несколько минут мы все провалились в полудрему. Засыпая, я думал о том, что ей требовалось сделать над собой, чтобы рассказать свою жизнь. Рассказать без снисхождения и не требуя ничего взамен. Я бы не стал рассказывать кое-что из своей жизни ни за что на свете!

Потом она открыла глаза и взглянула на меня. Ее лицо излучало свежесть, губы и серо-зеленые глаза распахнуты навстречу мне, ресницы, цвет щек такой нежный, такой зовущий…

Оставалось одно — мягко приподнять себя над дитем и перенести вес тела к Гвен. Но я не опустился вниз. Я ждал, не двигаясь, не помогая ей. Она медленно потянулась ко мне. Медленно, медленно. В ней было какое-то волшебство, сдерживание желания и одновременно тяга ко мне и осознание того, что вскоре должно произойти.

Снизу раздались какие-то звуки. Послышался голос отца. «Старик поутру в превосходном настроении!» — прошептал я.

Она особенно поцеловала меня, сообщая, что можно приступать к любви.

Я опустился. Всполохи движения исторгли из нее стоны. Ее тонкие белые пальцы вцепились в меня. Ее дыхание участилось. Она приподняла ноги, скинула покрывало и оплела их вокруг моей поясницы.

Неожиданно она резко вздрогнула. Гвен смотрела через плечо на дверь.

Я обернулся. Там стояла Флоренс.

За ней виднелась Глория.

Майкл все-таки летал во Флориду. После ночи безуспешных поисков, обежав все отели, он позвонил обратно и сказал, что все, кого он опросил в Тарпун-Спрингс, понятия не имеют о моем и отцовском приезде.

Вот тогда у Глории, вечно подозревавшей меня в чем-то, проклюнулось. Она привела всю команду в дом на проливе.

Флоренс осматривала нашу кровать. Ее глаза перебегали с краю на край, будто примеряя соответствие покрывала площади постели.

Глория отвернулась. Вероятно, уже вволю нагляделась.

Картина отяжелела, налилась природным естеством, как те блюда — выставленные на обозрение в окнах дорогих ресторанов — рыбы или птицы в желе, где былая живая субстанция подвешивалась в плотном наполнении полупрозрачного вещества и поворачивалась выгодной стороной к зевакам.

Подумать только, цивилизованной женщине в такой ситуации и сказать-то нечего! Не знаю, что бы сделала женщина неблагородного воспитания!

Бедная Флоренс!

Она была Флоренс, и этим все сказано, — развернулась и ушла. Глория закрыла дверь.

А я ощутил огромное облегчение, даже повеселел. Какое счастье, что наконец все кончилось! Наступил момент, который по ходу старых пьес ждешь с нетерпением несколько часов и думаешь за пять минут до занавеса о всех тех персонажах, толкавшихся на сцене, которые собрались вместе на заключительные реплики, и вот, вот он — финал! Все! Никакого сюжета более быть не может. А когда отгремит вежливость хлопков и сцена потемнеет от спущенного занавеса, ты удивляешься, как вообще все это могло так долго длиться.