Элиа Казан - Сделка

Я невысок, но в колледже занимался боксом. Если бы мы встретились на ринге и на руках имели килограммовые перчатки, я, наверное, не дал бы себя убить раунд или два. Но этот человек был рейнджером! Его приемы были неведомы мне. Все произошло так быстро, что описать это невозможно. Схватка — ой, схватка ли? — напоминала катастрофу, где события занимают десятые доли секунды. Происшедшее не имело ничего общего с искусством ринга, скорее с разделкой и отбиванием мяса. Мой рот наполнился кровью, хотя он не бил по нему. Из глаз он моментально сотворил пудинг, а нос — сломал. И если бы не вмешалась Гвен, он бы меня прикончил. Она кинулась на него яростной пантерой, кусаясь, царапаясь, обзывая его бранными словами из своего трущобного детства, целя коленками в его гениталии, буквально разорвав его кожу на лице ногтями и едва не выцарапав ему глаза, и оторвала его от меня, крича: «Не смей, подонок! Отойди от него! Клянусь, приду с пистолетом и застрелю тебя!» Обычно таким словам не верят, но, услышав ее, Колье поверил.

Гвен довела меня до машины. Я не видел ее, кровь залила глаза. Колье шел рядом, полуизвиняясь, полуобъясняясь, что все начал не он, а я. Я едва держался на ногах, кровь шла изо рта, носа и уголков глаз одновременно. Гвен прижала меня к себе, укутала своим плащом и велела лечь, — я плюхнулся на заднее сиденье и не шевелился.

Она отвезла меня в Челси, вызвала врача, который всадил укол, и потом я заснул. Проснувшись, я ощутил объятия Гвен и снова заснул, чувствуя ее самоотверженность и бескорыстие.

Проснувшись еще раз, тем же вечером, я понял, что голоден. Я пошел в ванную и оглядел лицо в зеркале. Оно было побито, но я ожидал худшего. Гвен заказала ужин из мексиканского ресторана и две бутылки чилийского вина, хорошо охлажденного. Мы поели, но ни о чем не говорили.

Закончив, мы посидели, молча слушая подвывания ветра на автостоянке с торца отеля. Нам больше некуда было идти.

Зазвонил телефон. Она взяла трубку и сказала: «Меня сейчас нет».

— Кто это? — спросил я. Она не ответила. Я понял, кто это.

Меня больше не существовало. Все закончилось.

На следующее утро я улетел обратно в Лос-Анджелес.

Ее последние слова: «По-моему, вся правда в том, что ты, Эдди, не можешь выбраться из своего круга. Ты слишком долго в нем вращался».

И я ничего не сказал.

«Будь другом, Эдди, если это и есть вся правда, то так и скажи. И не моя вина, что все так вышло».

— Да, — сказал я. — Слишком долго вращался.

Она поцеловала меня в горящие щеки, и мы расстались.

Прямо из аэропорта я направился в «Вильямс и Мак-Элрой», где объяснил, что с лицом: меня пытались ограбить в Нью-Йорке. Люди качали головами, там невозможно жить, говорили они.

Я разобрал накопившуюся почту. В деле с «Зефиром» возник ряд проблем. Я урегулировал их. Они поблагодарили меня.

Потом я сказал Флоренс, чтобы она не удивлялась состоянию моего лица, — попытка ограбления. Она встретила меня, напоила, накормила любимыми блюдами, поставила любимые пластинки: квартет Си-мажор Шуберта и квинтет Франка. Я заснул, совершенно умиротворенный, под звуки божественной музыки. Даже удивительно, как моя побитая физиономия разрешила все трудности.

Я проснулся глубокой ночью и решил для себя, что отныне буду держать того зверя, который заставлял меня бегать всю жизнь от девчонки к девчонке, в узде. Мне было противно ощущать себя в его власти. Если это просто секс, в чем я сомневаюсь, так много мне больше не нужно — возраст. Я поклялся убить его. Я решил стать хорошим мужем.

И первое, что сделал, — убедил Флоренс в том, что мои намерения действительны и настоящи. Самый быстрый путь убеждения, моментально рассчитанный, заключался в принятии ее предложения о докторе Лейбмане. Я два раза переговорил с ним.

Наверно, испытательный тест прошел успешно, потому что тот порекомендовал меня моей жене. По его оценке, я был полон самого искреннего желания попытаться стать примерным мужем и честным человеком.

О чем он не догадывался, и то, что я выяснил лишь спустя одиннадцать месяцев, было в действительности то самое «слишком долгое вращение». Или, как говорят турки, «слишком много было рассказано». Но я старался, как мог. Оставалось одиннадцать месяцев до аварии. Эти месяцы я лез вон из кожи.

Наступило время Крепости. Мы с Флоренс строили ее вместе. Или, вернее, она уже возвела стены и пригласила меня вовнутрь, а закончили мы ее вдвоем. Мы жили в ней одиннадцать месяцев. Флоренс заставила меня согласиться с существованием Крепости, даже найти в ней привлекательные черты. По-своему Крепость наша была совершенным произведением.

Флоренс заложила первый кирпичик в ее основание тем самым вечером. Обработка руками наемника Чета Колье была профессиональным делом: она изменила мою внешность. Я не то чтобы подурнел, я стал по-иному выглядеть. Особенно это касалось глаз. Они сжались, выглядывая из припухлостей, как выглядывает зверушка из глубокой пещеры. В них читались опаска и забитость.

Флоренс среагировала на мои глаза. Она окружила меня такой заботой, что я впервые в жизни понял ценность обладания своим домом. Мне уже было 44, и, разумеется, вы можете предположить, что мне и должен был когда-нибудь понравиться мой дом. О родительском доме я думал лишь в одном аспекте — как бы из него улизнуть. После первого года совместной жизни с Флоренс я начал рассуждать о домах, в которых жил с ней, примерно в таком же духе. Каждое утро я сбегал из дома.

Но с того дня Флоренс сделала так, что я просто наслаждался жизнью, чего раньше терпеть не мог. «Не заслуживаю этого», — говорил я. «Дело не в чьих-либо заслугах, — отвечала она. — У нас был смехотворный шанс, дорогой, и мне просто приятно, что ты вернулся и что ты невредим; мы могли потерять тебя».

Несколько дней спустя, когда прежнее состояние вновь начало посещать меня, она объяснила, что из себя, по ее мнению, должна представлять Крепость:

— Дорогой, мы действительно тронулись в путь, имея в виду нечто другое. Мы думали, что работа в агентстве будет средством к чему-то еще. Вместо этого оно обернулось самоцелью, не так ли?

Я вздохнул.

— И мы разочаровались, правда? Да, так оно и есть. От этого никуда не уйти. Я помню тот день, когда тебя избрали поэтом курса, после четырех лет, в течение которых никто, кроме меня, вообще не имел понятия, что ты существуешь. Я помню, как ты стоял в зале перед всем колледжем и читал свои стихи. Я не слышала слов, потому что во все глаза смотрела на твое лицо, озаренное Богом. В тот день для тебя не было невозможного. А сейчас — как чья-то неудачная шутка, как фарс. Использовать такой талант и такую подготовку, как у тебя, на рекламу сигарет?! Понимаю, тебе больно слушать. Но именно сейчас, первый и последний раз, скажу тебе всю правду!