Юрий Гальперин - Мост через Лету

Семерка надвигалась. Она подступала неумолимо. Семерка заслоняла от него все и всех.

Он знал, что от водки, от беседы разомлеет. И когда Фомин, нерешительно потоптавшись в прихожей, будто напоследок что-то важное собираясь сообщить, уйдет в ночь, когда за ним защелкнется замок, а инженер останется опять один в четырех стенах, то в размягченном состоянии уже не сможет он усадить себя за работу, чтобы дальше упрямо давить шаткие клавиши разбитой прокатной машинки, без конца повторяя одни и те же слова. Четко. Складно. Работу надо было исполнять внимательно и аккуратно, чисто, без помарок и без ошибок. С достоинством, с уважением, с почтением к тому, кто подберет с асфальта лешаковский листок, поднимет к глазам и прочтет. Так ясно инженер представлял, видел перед собой этого читающего человека, который задумался над его, Лешакова, словами, что за ним не видел друга, небритого, подавленного, но живого и сегодняшнего, сидевшего за столом.

Инженер сходил за чайником. Поставил на стол чашки и печенье. А рюмку одну — для Фомина. Он сказал:

— У меня работа. Ты прости.

— Работа не х… может и постоять. Но Лешаков остался неумолим.

Они сидели под лампочкой на углу стола, культурно накрытого старой скатеркой. Один хлебал чай из блюдца, другой пил водку и сочно хрустел огурцом.

После второй стопки бывший номенклатурный работник поднялся из-за стола и присел на корточках у этажерки, чтобы лучше рассмотреть немногие книги хозяина.

— «Капитал» имеется? — спросил он.

— Сколько нужно?

— Я не о том… Книга?

— Внизу, — указал Лешаков, — в заднем ряду. После института осталась. А тебе-то зачем опять?

— Читать буду. По второму заходу.

— Ты собирался последователей осваивать, — напомнил Лешаков.

Фомин замотал головой. Он вернулся к столу, налил и быстро опрокинул вовнутрь третью стопку.

— Не м-могу их. Сплошное фуфло… Эпигоны, мутанты, — промычал он. — Я попробовал: без поллитры не разберешься. Если по-честному, основоположников надо читать. Соль там… Хотя и догматизма хватает.

— Иди ты! — удивился Лешаков. — И даже?..

— И даже туда же, — компетентно подтвердил Фомин. — Одним лыком шиты.

Он помолчал, словно бы собираясь с духом, и, заглянув в Лешакова, выговорил почти застенчиво, с заметным затруднением:

— Больше тебе скажу: проморгали момент — слишком поздно менять технологию власти. На данном этапе правильных марксистов, почитай, и не сыщешь. Перевелись.

И добавил:

— Один я остался.

Сотрудник овощебазы ожидал возражений и спора. Но Лешаков поверил с легкостью. Согласился. Подумалось инженеру: вовсе это будет не чудо, если совсем не он, не Лешаков, а марксист окажется последней, увесистой каплей.

Так они и сидели — каждый сам по себе. Спор не состоялся, разговор не клеился. Видимо, все слова были сказаны. Лешаков фанатично пил чай. Есть не хотелось, но он крошил печенье и машинально совал кусочки в рот. Сметал ладонью крошки со скатерти. Товарищ за столом маялся перед налитой рюмкой: невмоготу выпивать — вроде бы с другом, а по сути один. Лешаков сидел рядом, но компании не составил, просто присутствовал. В том виделся Фомину формальный подход. Холодно было жить.

В бутылке оставалось на донышке.

— Примкнешь? — безнадежно спросил он. Лешаков молча отказался.

Водки-то и было всего ничего. На полную рюмку не набралось. От граммульки такой и тепла не почувствуешь, а не то что окосеешь. Здоровому мужику, инженеру, глоток пришелся бы, как слону дробина. Но жажда и желания отцвели в Лешакове. Ничего не хотел он, не требовалось ему ничего, кроме одного единственного, главного, к чему готовился долго и вот, похоже, был окончательно готов.

Напротив сидел одинокий товарищ. И непонятно вдруг стало Лешакову, зачем он сидит, почему пришел, чего хочет от него, ищет рядом с ним. Странным казалось инженеру, что сидит он с Фоминым у себя за столом, слушает неинтересное и неважное, пьет чай, ест невкусное печенье, словно конформист какой. Ведь не хотелось ни чая, ни печенья, ни водки, ни есть, ни пить, ни разговаривать, а только сидеть за железной раздолбанной машинкой и писать без конца одни и те же слова, не отвлекаясь, вдумываясь каждый раз в каждое написанное слово, вновь и вновь отмеряя время до условленного срока, укорачивая срок от сей минуты до назначенного часа.

Не человеком чувствовал себя Лешаков — воспреобладало бесчеловечное. И не заметил, как сделал больно Фомину. Не ощутил. Не догадался. Он сидел за столом, терпеливо присутствовал. Принял вежливый вид. Притворялся. И чувствовал себя скверно.

Марксист выпил на посошок последнюю рюмку и, утерев рукавом рот, поднялся. В груди Лешакова дрогнуло.

— Куда ты? — зачем-то торопливо сказал он. — Осталось…

Но Фомин отмахнулся. Он забрал «Капитал». Лешаков приблизился, чтобы попрощаться. Бывший номенклатурный работник вынул из оттопыренного кармана еще один огурец и вложил в сухую ладонь инженера.

— Получи за книгу. Сгодится.

— У тебя склад в штанах? — удивился Лешаков.

— Все свое ношу с собой. На базе ненадежно.

— Кадка в полуразрушенном погребе, кто туда сунется?

— Приезжали какие-то насчет огурчиков. Искали. Пронюхали, видимо. Закуска, она всем нужна… Да и присматривают за мной.

— Следят? — ахнул инженер. — За тобой?

— Ходят двое, не прячутся даже.

— А как же ты это, сюда, а? — тут охрип Лешаков. — Ведь ты их навел. Ведь они могут…

Фомин изумленно поднял глаза. И вдруг покраснел, смутился. Он отодвинулся от Лешакова на шаг. Отвел взгляд.

— Прости… — покрываясь пятнами попросил он. — Не думал, понимаешь… Прости.

Не имея больше слов, он шагнул за порог. Лешаков побежал следом по длинному, тускло освещенному коридору. Перед дверью на лестницу они снова столкнулись, застряли в тамбуре. И напоследок, мучаясь с замком, Фомин обернулся:

— Ежели что, ты скажи, не знаком — и вся недолгá. На нет и суда нет. И я буду показывать, что не знаком… Никакого Лешакова не знаю. Понял?

Он кивнул и, не прощаясь, исчез на темной лестнице. Последний марксист, обладатель последней правильной закуски оставил Лешакова. Вышло нескладно. Ничего Лешаков не успел, ни слова последнего сказать, ни проститься по-людски. Ничего уже не успевал он в этой жизни: по пятам настигали его неслышные шаги. Три дня осталось, подумал он в оправдание.

Огорченный и расстроенный, грузчик выбежал из темной подворотни в переулок. Скорыми шагами он достиг бульвара и, постепенно успокаиваясь от ходьбы, потопал к остановке трамвая. На Лешакова он зла не держал. Бывший номенклатурный работник видел перед собой ночь, огни, глубокие тени деревьев на сухом асфальте, редкие прямоугольники освещенных окон, где чужое тепло и чужой уют за занавесками. Ночной сентябрьский ветер остужал лоб. Он поднял воротник, запахнул пиджачок плотнее. Хмеля Фомин не чувствовал — шагалось чуть легче, думалось проще, и не так явно тревожила под сердцем пустота. Услышав нарастающий позади гул колес, он побежал вдоль рельсовых путей, крепко прижимая толстый том, — трамвай мог оказаться последним, надо было успеть.