Юрий Гальперин - Мост через Лету

Здесь, в Ушаках, все сохранилось в первозданном виде: почти не изменилось с давнего пионерского лета, которое Лешаков провел в лагере. Только раньше на колхозной земле рос сладкий зеленый горошек, и, совершая набеги, они, мальчишки, гороховые тати, набивали полные карманы хрустящими гладкими стручками. Теперь под ветром густо шевелилась пыльная картофельная ботва. Поле тянулось далеко, километра полтора. За ним начинался неширокий луг, поросший кустарником, прозрачная осиновая роща выросла в болоте. А дальше, на сухом холме, темнел хвойный лес.

Инженер скоро пересек поле, шагая по утоптанному краю дренажной канавы. Солнце начало припекать. Над картошкой порхали желтые бабочки и синие мотыльки. Пела неведомая и невидимая птица. Жирные жабы плюхались из-под ног в глубокую грязь. На лугу Лешаков остановился, поставил чемодан, платком вытер пот со лба. Сказывалось переутомление. Он снял пиджак, свернул, перекинул на локоть, подхватил ношу и углубился в чащу. Вскоре он вышел на солнечную, зеленую поляну. Огляделся. Прогалина ему понравилась.

Инженер повесил пиджак на березовый сук, расстегнул вторую пуговку на рубашке, закатал рукава и направился с чемоданом в середину поляны. Он выбрал относительно ровное место, опустил груз плашмя, повернул ключиком замки и поднялся с колен.

Место было глухое, густо заросшее некошеной травой. Светлый ольшаник и частый молодой березняк надежно скрывали его, и шиферные крыши дальних домов отсюда не были видны. Тишина стояла необыкновенная, такая, что гудение пчел казалось напряженно предостерегающим. Вдали на перегоне прокричала электричка, и где-то недалеко ей ответила корова.

Лешаков присел на корточки и открыл чемодан. Стенки и дно были обиты жароизолирующим асбестом. На толстом листе асбеста покоился серый серебристый снаряд. В углу торчал прибор, смонтированный в корпусе обыкновенного электросчетчика. Рядом комплект сухих батарей большой емкости.

Лешаков собрал, свинтил вместе туловище и головку проектила, установил снаряд, придав ему почти вертикальное положение, фиксированное направляющими планками и станком, соединил проводами прибор и батарею, сунул один контакт в основание снаряда и закрепил, с прибором в руках отошел от установки метров на семь и снова опустился в траву. Инженер повернул рычажок переключателя, стрелка сдвинулась, поползла вправо и остановилась на максимуме. Все. Система функционировала нормально.

Испытатель подбежал к снаряду опять, оглядел и проверил почти тридцатисантиметровую головку, поправил рукой жесткое оперение и вернулся к пульту. Стрелка упорно упиралась в максимум.

Лешаков снова огляделся. Присел. И нервно повернул реостат.

Чемодан наполнился вонючим белым дымом. Зашипел. И вдруг серый снаряд с противоестественным звуком, не плавно и медленно, как показывают по телевидению запуск космических кораблей, а сразу — резко и опасно — взмыл, вылетел из рощи, стремительно набрал высоту, слегка отклоняясь от вертикальной траектории к лесу, где с впечатляющим треском раскрылся, засыпав опушку, заросли вокруг и болото семью тысячами старательно нарезанных листков тонкой бумаги небольшого формата.

Дома Лешаков как был — в туфлях, в костюме, — счастливо бросился на диван. Потом вскочил, запер дверь на ключ и опять улегся. Сердце прыгало. Не верилось, что испытание прошло успешно, без сучка, без задоринки. И никто не увязался за ним, не следил, не преследовал. Он был дома. Хотя комната мало походила на крепость, инженер чувствовал себя в безопасности. Лешаков был уверен, после тайного обыска те удостоверились, что нет ничего подозрительного, и оставили его до времени. Да, лишь до поры до времени, — он считал, что невидимый круг сжимается, чувствовал: времени остается все меньше.

Лешаков ощущал скоротечность потока. Жизнь бежала, как вода сквозь пальцы. Время уходило. Стук будильника отдавался в висках. Тревожные вопли чаек, прилетевших с реки, разносились над крышей. Лешаков прислушивался к голосам соседей за стеной, к шумам в коридоре. Он разулся. Почистил туфли, тряпочкой обтер пыль и глину. Снял травинки и лесную паутину с костюма. Опять улегся на бок. Повернулся. Свернулся калачиком. Выпрямил ноги. Сладко потянулся. Перевернулся на спину и закинул руки за голову. Покой не приходил.

Чемодан прогорел и остался в лесу. Лешаков сложил в него обломки ракеты и закинул подальше, в болото. Рощей он пробрался к шоссе, на попутном рефрижераторе доехал до мясокомбината, сунул шоферу три рубля, спустился в метро. Прокатился до центра, пересел на другую линию, вышел у Финляндского вокзала и на автобусе вернулся домой.

Все было проделано правильно, осторожно, со смыслом. После рискованной репетиции надлежало отдыхать. Радоваться удаче, первому успеху.

Снаряд незначительно отклонился от расчетной траектории. Требовалась коррекция. Следовало улучшить конструкцию трех аналогичных снарядов, необходимых для реализации замысла. К ним горючее, а значит, много фотопленки, серы от спичек, марганцовки и прочего. Нужен был другой чемодан, крупнее первого. Чемодан надо оборудовать, обустроить внутри. А самое главное, предстояло отпечатать двадцать одну тысячу миниатюрных листовок. Четыре тысячи он уже заготовил. Но оставалось семнадцать. Они требовали времени, сил и работы, работы.

Лешаков ворочался, как жук, запертый в коробке. До сих пор он всерьез не беспокоился за успех предприятия, а в тот вечер ему сделалось по-настоящему страшно. Он опасался, что случай с изощренным садизмом вмешается, смешает карты, переменит направление, выбьет из угаданной колеи, по которой спешил Лешаков, ускоряясь. Это вышло бы слишком по-русски — именно сейчас, на решающем этапе, все нечаянно похерить, непоправимо испортить, пустить прахом долгие усилия из-за мелочи: непредусмотренного шага или чистосердечного порыва (а это чаще всего), непредугаданного, нерасчетливого, слишком честного движения души. Лешаков опасался себя самого. Знал, сколько сам себе мог навредить. Поэтому не хотел, не желал никого видеть, предпочитал ни с кем не встречаться, а кропотливо, тщательно и целеустремленно готовить проект к особому дню, заветному часу, острой секунде судьбы.

Нетерпение подстегивало. Казалось, время истекает, мелеет резервуар. Лешаков понятия не имел о сроке, отпущенном ему. Он хотел бы трезво распределить силы, использовать недели до возвращения Вероники, предельно занять свои дни. И нельзя было допустить, чтобы нагрянули непредвиденные приятели и все смешалось. Он не имел права транжирить себя на споры, сомнения, отвлекающие переживания, никчемные эмоции. Все это было пустое. Даже радоваться долго успеху испытаний он не имел права, а тем более тратить нервную энергию на изнуряющее безусловное волнение. Лешаков себе не принадлежал.