Жан Жубер - Человек среди песков

— Свиньи! Все перевернули вверх дном! И рагу подгорело!

Она смотрела на меня косо: Калляж нынче котируется здесь невысоко.

Я вежливо спрашиваю, что произошло. Она ворчит что-то, потом объясняет: полицейские рылись в доме несколько часов — и, конечно, ничего не нашли, да и что можно здесь найти! А накануне перерыли ферму Патиса. И к кому они завтра полезут? Да это никогда не кончится! Она с самого начала знала, что от Калляжа одни только беды.

Ее послушать, так подумаешь, что на стройке ничего не произошло, что взрывы и пожары наслал на нас господь бог.

— Вы думаете, зря, — заявляет она, — перелетные птицы стали улетать отсюда на два месяца раньше? Это плохой знак. На лугу нашли трех дохлых куликов. И хоть бы одна дробинка. Ровно ничего. Нет, все пошло наперекос!

Но тут я вижу входящую Мойру, которая успевает шепнуть мне на ухо:

— A-а, это ты? Где же ты пропадал? Что с тобой случилось? Взял и бросил меня!

— Ты тоже могла бы подать весточку…

— Ты думаешь, это легко, когда повсюду рыщет полиция? Говорят, почта теперь не доходит в Калляж: все письма вскрывают. Столько разных слухов… Но ты-то мог бы прийти!

Все это говорится кисловатым тоном, но потихоньку, в уголке, чтобы не привлекать внимания посторонних, особенно Изабель, которая небрежно кивает и бросает на меня мрачный взгляд.

И все же через четверть часа меня амнистируют. Мы сидим, как и прежде, у окна. Мойра строит гримасы, изображая полицейского офицера, а Изабель и старуха покатываются со смеху. Я же думаю о Симоне и тех тучах, что сгущаются над нами, и чувствую, чуть угрызаясь, что вновь перехожу в стан противника.

Я говорю наугад:

— А что думает по поводу всего этого граф?

Мгновенно все умолкают. Смех затих. Точно я упомянул о дьяволе!

— При чем тут граф?

— Какого он мнения обо всех этих событиях?

Откуда же им знать? И потом, почему у него должно быть какое-то мнение? Живет он в глуши, на болотах, и с него хватает забот с его быками и лошадьми, где ж ему заниматься такими историями. И к тому же, будь у него какое-то мнение, он не станет трубить о нем во всеуслышание.

Они снова начинают поглядывать на меня косо, и я предпочитаю отступить.

— Я об этом только потому сказал, что…

Но они дали мне такой горячий отпор, что я снова усомнился в их полной непричастности.

И все же я опять зачастил к Мойре, но дни стали короче, и я добирался до нее лишь в сумерки. Взбрехивала собака, но, узнав меня, терлась о мои колени. Я стучал в дверь: три редких удара, потом два подряд — условный сигнал. Скрипел в замочной скважине ключ, брякал засов. Дверь приоткрывалась.

— Ты?

— Да.

— Входи быстрей!

В камине горел огонь, стол был уже накрыт, в полутьме белела постель. Я целовал Мойру, а она трогала мои руки и щеки.

— Уже становится прохладно! — А потом: — У тебя усталый вид!

И впрямь в те времена я заканчивал свою работу в каком-то тумане усталости, и снять ее помогало лишь вино. Устроившись перед огнем и положив ноги на подставку для дров, я рассказывал о наших трудностях, о моих сомнениях и тревогах. Мойра, присев на корточки, жарила что-то на раскаленных угольях, и, хотя она молчала, я знал, что она меня слушает. Но я знал также, что, как бы ни была она ко мне привязана, ее не трогали злоключения Калляжа. Я замолкал, ворошил в камине поленья. Я слышал за стенами шумы болотного края и чувствовал себя узником магического мира ветра, вод и мрака, где существует лишь этот крохотный Ноев ковчег, это хранилище света и эта склонившаяся над огнем молодая женщина, лицо которой скрывают распущенные волосы. Все шло ко дну, уцелеем лишь мы одни. И нас несло течением, но я не знал, к какому берегу мы пристанем.

При резком движении между юбкой и кофточкой Мойры проглянула узенькая полоска загорелой кожи, я положил на нее руку и затих. Тепло ее тела под моими пальцами было реальностью.

Мы ужинали, сидя у огня, и Мойра немножко оживилась. Она рассказывала мне о мелких происшествиях дня: Изабель все время злилась, с большого пастбища исчезла лошадь, она видела, как над лагуной пролетали утки, говорят, что полицейские в своих черных касках обыскали все хижины на болотах неподалеку от Модюи. Я слушал ее рассказы в надежде на минуту отвлечься от своих забот, но тут же мысленно возвращался к ним.

Однажды вечером, когда меня просто придавило известие из столицы, в совершенно недвусмысленных терминах подтверждавшее изменение нашего проекта, Мойра вдруг сказала:

— Отчего ты не бросишь все это?

— Бросить?!

Хотя по временам я изнемогал от усталости и отчаяния, эта мысль никогда не приходила мне в голову. И вот Мойра, положив локти на стол, с самым невинным видом предлагает мне дезертировать!

— Ну конечно! Ты сам об этом говорил. С Калляжем у вас не получается. Дюрбен, даже если он не в сговоре с банками, уже выдохся. А банкиры-то знают, что им требуется, их не перехитришь. Поэтому вам одно только и остается — упрямство!

— Это тебе напела Изабель?

— Изабель? Почему Изабель?

— Или граф?

— Ты с ума сошел. Как будто я его вижу, этого графа! Ей-богу, ты только о нем и думаешь.

— Но такая мысль…

Она сказала, что гурты перегнали на север, и граф в Лиловом кафе теперь не появляется. К тому же это все пустяки. Но что верно, то верно: она говорила с Изабель, и та в бешенстве такого ей наболтала!

— Она говорит, идиотка я, раз продолжаю с тобой встречаться. Ты знаешь, какая она!

— Понимаю…

— Ну вот, если ты бросишь Калляж, все станет много проще.

— Еще бы! А что я буду делать, если брошу Калляж?

— Не знаю… Можешь, скажем, поселиться здесь. И никто не станет тебя разыскивать.

— Ну да, я смогу, скажем , поселиться здесь, — улыбнулся я. — Ты будешь запирать меня на ключ, кормить тушеным мясом, и мы будем целый день заниматься любовью! Да ты это всерьез говоришь, Мойра?

— Конечно, нет! — произнесла она со вздохом. — Я знаю, ты никогда не покинешь своего Дюрбена. Экое чудище!

— Уже поздно. Давай лучше ложиться спать.

— Давай.

Она убрала со стола, присыпала угли золой, а затем, в одной ночной рубашке, расчесала волосы. Потом погасила лампу, залезла в постель и прижалась ко мне.

— Ах, как жаль! — произнесла она.

— Чего жаль?

— Жаль, что не смогу удержать тебя здесь навсегда.

— Зато задержишь меня на целую ночь.

— Это верно.

— А завтра я вернусь.

— Да.

— Сними рубашку.

— Сейчас.

Как бы то ни было, образ графа продолжал неотступно преследовать меня. Как-то на рассвете я вышел от Мойры, направляясь к Лиловому кафе, и увидел вдалеке всадника, выехавшего из тамарисковой рощицы. Выпрямившись в седле, слегка откинув торс назад по южной манере, он скачет по небольшой солончаковой равнине. Одной рукой он держит поводья, другая лежит на бедре. Хотя на глаза его низко надвинута черная шляпа, я узнаю графа. В мгновение ока, не размышляя, я бросаюсь в кусты и слежу за ним сквозь ветви. Он направляется прямо к кафе. Останавливается у порога, оглядывается и привязывает лошадь к дереву во дворе. Решительной походкой поднимается по ступеням, толкает дверь и входит.